Священный огонь
Шрифт:
На каменном выступе у квартиры Мартина рос куст с пахучими ягодами. Тяжелая дверь распахнулась от удара собачьей лапы.
– Миа Зиеманн здесь, – громко объявил пес.
Гостиная сверкала чистотой и странно походила на старомодный номер отеля: пальмы в кадках, бюро из красного дерева, высокие медные торшеры, столик из тика со столешницей из прозрачного стекла без единого пятнышка и закрытые сосуды с разными орехами. Две большие крысы с контрольными воротничками сидели на столе и ели из мисок лабораторную пищу.
– Я могу взять ваше пальто? – осведомился Платон.
Миа сняла свое цвета палой листвы габардиновое пальто и отдала его псу. После долгих размышлений она все же выбрала костюм, привычный
Пес легко передвинул подставку для шляп и начал проделывать с ней какие-то сложные маневры.
Миа повесила сумку.
– А где Мартин?
Пес провел ее в спальню. Умирающий лежал в кровати на высоко взбитых подушках в узорчатой японской пижаме. Он то ли спал, то ли был без сознания, худое морщинистое лицо, редкие сухие волосы растрепались.
Увидев его, Миа невольно отвернулась и была готова бежать из спальни. Желание вылететь из комнаты, как на крыльях, вылететь из дома, покинуть город было столь же сильным и непосредственным, как и любой свойственный ей эмоциональный порыв.
Но Миа не двинулась с места. При столкновении с жестокой реальностью неотвратимо надвигающейся смерти все данные ей советы и ее подготовка к визиту ровным счетом ничего не значили. Она стояла и ждала, когда у нее пробудится память, какая угодно память, и она сможет пережить эмоциональную встряску. Наконец она пришла в себя, лицо умирающего как будто сфокусировалось.
Миа не видела Мартина больше пятидесяти лет. А их роман завершился более семидесяти лет назад. Но перед ней был именно Мартин Уоршоу. Или, вернее, все, что от него осталось.
Платон потерся о руку Уоршоу своим холодным носом. Уоршоу шевельнулся.
– Открой окна, – прошептал он.
Пес нажал кнопку на полу. Занавеси раздвинулись, открыв высокие окна, и в спальню ворвались струи влажного тихоокеанского воздуха.
– Я здесь, Мартин, – сказала Миа.
Он в изумлении заморгал:
– Ты рано пришла.
– Да. Я встретила твою собаку.
– Я вижу. – Изголовье его кровати поднялось, и он оказался в сидячей позе. – Платон, принеси, пожалуйста, стул для Миа.
Собака схватила ближайший стул за гнутую деревянную ножку и неловко протащила его по ковру, пыхтя и поскуливая от усилий.
– Спасибо, – сказала Миа и села.
– Платон, – проговорил умирающий, – а сейчас, прошу тебя, успокойся. Оставь нас, не мешай. Ты можешь помолчать?
– Могу ли я помолчать? Конечно, Мартин. – Пес со смущенным видом улегся на полу. Его лохматая голова упала на ковер, и он съежился, словно во сне.
Квартира была в идеальном порядке – ни пылинки, ни единого пятнышка. Оглядевшись, Миа могла сказать, что Мартин уже давно не вставал с постели. Пылесосы стояли на месте, но персонал службы социальной помощи во время своих постоянных обходов продолжал следить за его здоровьем. Гроб не бросался в глаза, но, судя по доносившемуся тонкому присвисту и глухим шорохам, был хорошо оборудован.
– Миа, тебе нравятся собаки?
– У тебя очень красивый пес, – уклончиво ответила Миа.
Собака поднялась, отряхнулась и принялась бесцельно бродить по комнате.
– Платон прожил у меня сорок лет, – пояснил Мартин. – Он один из старейших псов в Калифорнии. И один из самых сильно измененных псов у частных владельцев. О нем даже писали в журналах о разведении пород. – Мартин устало улыбнулся. – В то время Платон был куда известнее меня.
– Я вижу, что он тебе очень дорог.
– Да. С ним проделывали те же процедуры, что и со мной. Чистку артерий, проверку работы почек, печени, легких. Я никогда не пользовался техникой для продления жизни, не испытав ее сперва на старом добром Платоне. – Мартин сложил
над одеялом свои исхудавшие восковые руки. – Конечно, ветеринарные опыты легче и дешевле постчеловеческого продления жизни, но мне нужно было соучастие и, так сказать, партнерство. Человек не может быть один, когда на нем ставят столь смелые медицинские эксперименты.Она знала, что он имел в виду. Это ощущали многие, едва ли не все. Животные становились первыми жертвами медицинских испытаний. Они как будто заслоняли своими телами хозяев на только что завоеванном наукой плацдарме.
– Он не выглядит на сорок лет. Ведь для собаки сорок лет – глубокая старость.
Мартин потянулся к стоявшей у изголовья массивной чаше. Он взболтал кончиками пальцев чутко отреагировавшую поверхность, а затем провел ими по волосам.
Она с волнением узнала этот жест: так он приглаживал волосы и семьдесят лет назад. Память оживала.
– Собаки на редкость восприимчивые животные. Они хорошо приспосабливаются даже в постсобачьем состоянии. А умение говорить лишь подчеркивает различия.
Миа наблюдала, как пес обнюхивал спальню. Освободившись от тяжкого бремени языковых познаний, он стал вести себя проще, непринужденнее и сделался похож на обычное млекопитающее.
– На первых порах его речь явно воспроизводилась механизмами, – продолжил Мартин и поправил подушку. Его восковое лицо оживилось, и на нем появились краски. Это произошло после того, как он прикоснулся к экрану, управляющему его кроватью и всей поддерживающей жизненные функции аппаратурой, провода которой входили в его тело под пижамой. – Обычные словесные упражнения для собачьего мозга. Все происходило очень медленно, но все хорошо придумано. Понадобилось десять лет, чтобы провода проникли в организм и срослись с ним. Но теперь речь – часть его существа. Иногда я слышу, как он разговаривает сам с собой.
– О чем же он говорит?
– Никаких сложностей там нет. И никаких особо философствований. Он говорит о самых простых вещах. О еде. О тепле. О запахах. В конце концов, это мой старый добрый пес, он всегда под боком. – Мартин с нескрываемой нежностью поглядел на Платона. – Верно, мой мальчик?
Пес тоже посмотрел на него и задумчиво повертел хвостом.
Миа прожила жизнь в долгом и тяжелом веке. Она была свидетельницей массовых эпидемий чумы и последующих лихорадочных медицинских исследований. Она с огромным интересом следила за тем, как к старинному Дому боли пристраиваются все новые и новые крепости, и башни, и склепы. Она с профессиональной дотошностью изучала демографические данные о смерти миллионов подопытных животных и огромного количества людей. Она исследовала различные технологии продления жизни и полученные результаты. Она смогла разобраться во множестве чудовищных ошибок и роковых неудач, а также в редких, но вполне ощутимых успехах. Она тщательно взвешивала и осторожно оценивала достигнутый в медицине прогресс как основу для капитальных вложений. Она выступала с ответственными рекомендациями по поводу развития отраслей глобального комплекса медицинской индустрии. Миа так и не смогла преодолеть свой изначальный страх боли и смерти, хотя больше не позволяла ему влиять на свою жизнь.
Мартин умирал. Судя по всему, его нервная система полностью истощилась, спинной мозг был частично парализован, тяжело поражены печень и почки. В итоге все болезни с их сложным и запутанным течением привели к полному нарушению обмена веществ, то есть к состоянию, которое в его медицинском заключении сдержанно именовалось «беспомощностью».
Конечно, Миа внимательно изучила его диагнозы, но анамнез был всего лишь следствием этой терминологии. А вот смерть, напротив, отнюдь не являлась просто словом. Смерть была реальностью, поглощающей людей и оставляющей клеймо на каждом мгновении их существования.