Святая Русь - Князь Василько

– Ну и кто же?
– оживился Василько.

– Есть такой. Еще не старый, на седьмом десятке.

Легкая улыбка тронула лицо Василька: в 22 года все люди, старше пятидесяти, кажутся уже стариками. Но Ошаня не заметил княжьей улыбки и продолжал:

– Толковый, башковитый, коваль от Бога, но в Ростов он ни за какие коврижки не поедет.

– Аль город ему не по душе?

– Город-то ему нравен. Бывал он здесь, хвалил Ростов. Но всё дело во мне. Мы ведь с ним давно соперничаем. Оружье-то мое, не хвастаясь, покрепче выходит. Вот и серчает Малей, тайну моего уклада раскрыть не может. Шибко серчает.

– А подручный твой ведает тайну?

– Подручный?.. Подручных у меня двое, князь. Вон, в сторонке стоят. Многое от меня постигли, но главный свой секрет пока побаиваюсь раскрывать. Может, когда совсем ослепну, да и то еще подумаю.

– Аль чего боишься, Ошаня Данилыч? Крепкое оружье нам завсегда требуется, врагов всяких еще хватает. Зачем же тайну в могилу уносить?

В словах князя Ошаня уловил недовольство, но старый коваль стоял на своем:

– Да ты пойми меня, Василько Константиныч. Ведь к этой тайне я всю жизнь шел. Сколь с рудой мучался да с закалкой. Каждой стали свой огонь надобен. Прилаживался, переделывал. Ну, никак желанный меч не получался. Сердцем вскипал, злился, ночами не спал. Это ведь, как жар-птицу ухватить. Не каждому то дано. Десятки лет маялся. И вот поймал - таки на шестом десятке. На шестом, князь! И теперь подай да выложи молодому подручному на золотом блюдечке. На него же надежа плохая. Молодо-зелено, погулять велено, а бывает и того хуже. Молодые опенки, да черви в них. У всякого своя душа, бывает и поганая. Открой ему свою тайну, а он к чужому князю-недругу переметнется да за гривну весь секрет и выложит. Всякое на Руси случалось, князь. Надо еще приглядеться к моим добрым молодцам.

– Приглядись, Ошаня Данилыч. И все же верю,

что твоя тайна и к недругам не попадет и в могилу не уйдет. Человек ты мудрый.

Беседа с ковалем запомнилась князю. Старый Ошаня, как и всякий знатный мастер, по-своему хитрил. Конечно же, ему тяжко расставаться со своей тайной, но он наверняка её передаст, хотя и ворчит на своих подручных. Не такой уж он простофиля, чтобы держать подле себя Иуд… А его слова об углицком кузнеце Малее надо не забыть. Скоро прибудет брат Владимир, он-то уж наверняка знает о своем искусном кузнеце. А кузнецов князь Василько уважал, пожалуй, больше всех. А началось это с той поры, когда он, шестилетний малец, перебирался вкупе с матерью Анной Мстиславной, в один из майских дней 1216 года в стольный град Владимир.

Возок княгини сопровождал Алеша Попович со своими богатырями - содругами. На одной из остановок Василько подошел к Поповичу и залюбовался его панцирем, кой был по весу не тяжелее кольчуги, но вдвое больше прикрывал своим железным полем ратоборца. Василько тому очень удивился, а затем, выслушав рассказ Алеши Поповича о русских кузнецах - умельцах, произнес: «Когда буду князем, прикажу, чтобы такие панцири на каждом воине были». И Василько сдержал свое слово. Когда он прибыл в Ростов княжить, то на другой же день отправился к кузнецам, и в первую очередь - к Ошане. С того дня и начались его встречи с именитым ковалем, чьи панцири, кольчуги, боевые топорики и копья славились далеко за пределами Ростовского княжества.

Уважал кузнецов Василько Константинович и во всем им помогал, дабы не ведали никакой нужды. Он отчетливо понимал, что доброе оружье - надежный щит Ростова Великого, и без такого щита, когда идут беспрестанные войны, княжеству не устоять… И жаль, зело жаль, что самый лучший кузнец может ослепнуть. Надо, на всякий случай, с лекарем Епишкой потолковать. Может, какие настои Ошаню спасут.

Не забывал Василько Константинович и мастеров по осиновой плитке. Ростов особенно славился их заготовкой. Серебряные, чешучатые покрытия из осиновой плитки были не только на многих храмах и шатровых крышах боярских теремов Ростова, но и в других городах княжеств. Ростовские плитки долго не гнили, не страшились дождей и суровых морозов. Вот тебе и осина!

* * *

Молодая княгиня стала реже пропадать в книгохранилище Григорьевского затвора. Теперь каждый день она, отстраняя мамок, проводила с сыном, чадом любым Борисом.

Мамки обижались:

– Да мы и сами с дитятком управимся, княгиня. И накормим, и погуляем, и вовремя спать уложим. Отдыхала бы, матушка Мария Михайловна.

Но Мария хотела быть с сыном. Неужели эти глупые мамки не понимают, что ничего нет счастливей, лелеять своего ребеночка. Это же такое счастье!

Вот и Василько к ней часто заходит. Как увидит сына, так и засияет. Радостный, веселый, все заботы (а их у князя немало) улетучиваются. Возьмет Бориса на руки и непременно молвит:

– Растешь, Борис? Экий ты у меня славный. Жду, не дождусь, когда тебя на коня посажу.

Счастливая же Мария любуется и мужем и сыном. Господи, продли эти радостные минуты!

Никогда не думала Мария, что ее материнство обернется таким всепоглощающим блаженством.

Когда Василько покидал женскую половину терема, она часто подходила с сыном к окну, подолгу смотрела на Неро, и ласково говорила Бориске:

– Глянь, чадо любое, какое красивое озеро…Широкое, раздольное... А вот и корабль под белыми парусами. То купцы плывут. Из дальних стран и городов, а может, из самого Чернигова, от твоего дедушки.

Мария вспоминала Чернигов довольно часто, особенно в первый год пребывания в Ростове. Далекая родная сторонушка являлась и во снах - с изумрудными лугами, привольными деснянскими плесами и белокаменным красавцем Черниговом. Но особенно помнились княгине неоглядные цветущие степи, окаймленные зелеными дубравами.

В четырнадцать лет она пришла к отцу и заявила:

– Хочу, тятенька, на коне по степи скакать.

– На коне?.. Это кто ж тебя надоумил?

– Никто, тятенька. У половцев каждая девушка на коне лихо скачет, а мы чем хуже? Случись, не дай Бог, беда - от половцев в сарафане не убежишь. А на коне-то можно и за сабельку взяться.

– А что?
– прищурил на Марию карие глаза Михайла Михайлыч.
– Пожалуй, ты права, дочка. Сделаю из тебя доброго наездника.

Обучение началось на другой же день. А еще через пять дней Мария уже довольно прилично держалась в седле. И как же влюбилась она в эти скачки! С каким восторгом и упоением летала она по степи. Летала, сливаясь с быстроногим, златогривым конем, навстречу упругому ветру. Душа ее пела, ликовала!

К семнадцати годам Мария стала отменным наездником, она даже наловчилась метать на скаку половецкий аркан. Отец, Михайла Черниговский, был доволен:

– Молодец, Мария. Теперь тебя ворог врасплох не возьмет.

Мысли о конных скачках не покидали Марию и в Ростове. Как-то она отважилась и сказала об этом Васильку, на что тот отозвался не вдруг. В Ростове ни княгини, ни боярышни, ни другие лица женского пола конными скачками не увлекались. Не принято! Да и места здесь не черниговские: всюду леса, речки да болота. Не до лихих скачек.

Рассказал об этом Марии. Княгиня явно опечалилась:

– Неужели нет места, где можно на коне разгуляться? Ну и дремучий же у вас край, Василько.

– Тем и сильны, Мария. Ни татары, ни половцы не решаются лезть на Ростов через наши дебри. А место можно подобрать. Есть у нас и луга, и мужицкие пашни. Вот страда закончится, и скачи по пожне.

– Ехала в Ростов - видела. Не так уж и велики крестьянские загоны. Жаль!

– Гляжу, ты очень хочешь оседлать коня, - улыбнулся Василько.