Святая Русь - Князь Василько
Шрифт:
Когда купец Якурин удалился, Сутяга довольно потирал ладоши. Одно дело на мази. Ай, да Фетиньюшка! Ай, да разумница! Глядишь, и Дорофея будет пристроена. А то так бы и сидеть ей в старых девах: за сына боярского ее вовек не выдать. Ну и что, что купец? Богатый, именитый, сам князь его привечает. А бояре… бояре похихикают, да и примолкнут. Плевать на них!.. Якурин-то рад. Еще бы! На боярской дочери своего глупендяя женит, то ль не честь? И о недугах его, поди, поверил. Год, другой потянет Борис Михайлыч - и прощай белый свет. Шиш тебе, Глеб Митрофаныч. Это в голопузом детстве он прихварывал,
* * *
Разговор с Власом был коротким:
– За дочь боярина Сутяги тебя выдаю.
– За дочь боярина?.. Ух, ты!
– обрадовался Влас.
– Звать ее Дорофеей.
– А по мне, хоть как угодно, лишь бы дочь боярская. Честь-то какая, тятенька, - расплываясь в довольной улыбке, молвил сын и повалился отцу в ноги.
«И впрямь глуповат. Хороша ли, плоха ли невеста - даже не спросил. Тюфяк! Ну да это и к лучшему. Сутяга прав: управлять боярской вотчиной Влас никогда не сможет».
В одно Глеб Митрофаныч не шибко верил - в недуги боярина. Зело привирает Борис Михайлыч, здоров, будто молотками на наковальне сколочен. Ну, это он переусердствовал, норовил как можно больше его, купца Якурина, прельстить. А вдруг он от его девки-репки откажется? Не откажется, боярин. Ты хоть сейчас и здоров, как бык, но всякое может с тобой приключится. Худо ты Глеба Якурина знаешь, зело худо…
Со свадебкой тянуть не стали. Венчал молодых сам епископ Кирилл Второй. А после шумного пира, кой, как и положено у князей и бояр, длился целую неделю, Борис Михайлыч пригласил Якурина в свою ложеницу.
– О приданом мы заранее обговорили, а ныне, сваток, о другом потолкуем…Хочу изведать: Влас тебе во всём послушен?
– Лишний вопрос, сват. Это ведь не девка купца Богданова, коя из родительского послушания вышла. У меня Влас в крепкой узде.
– Вот и добро, сваток…Ныне мы с тобой, как-никак, а сродники, одной веревочкой связаны, а посему никаких тайн друг от друга держать не должны. Не так ли, Глеб Митрофаныч?
– Воистину, Борис Михайлыч. Друг другу терем ставит, а недруг недругу гроб ладит.
– Золотые слова, сваток. Вот и будем друг другу зело помогать, калиту приумножать да высокие чины получать… Хочешь этим же летом боярином стать?
– Отравить князя Василько?.. В своем уме, боярин?
– В своем, сваток, в своем. Влас твой ныне у князя в сокольничих ходит. В охотничьем имении его, что в сельце Василькове, вкупе с ним пирует. За его спиной стоит да из корчаги винцом потчует. И всего-то малую толику зелья влить. Не робей, сваток. Ярослав Всеволодович, повелением великого князя Владимирского, станет князем Ростовским и тебя, Глеб Митрофаныч, в бояре произведет. Слышишь?
– Нет, боярин, нет!
– твердо отрезал Якурин.
– Это еще надвое бабушка сказала. Мне своя голова дороже. И не упрашивай! Старого волка в тенета не загонишь. Нет!
– Это твое последнее слово?
– Да, боярин. На душегубство
я не пойду.– На душегубство, вишь ли, не пойдет, - захихикал Борис Михайлыч.
– Экий праведник у меня сваток. Ну, чисто ангел безгрешный… Буде святошей прикидываться, лиходей Рябец!
– Что-о-о?
– глухо, испуганно выдохнул Якурин и побелел, как полотно.
– Что слышал, сваток, что слышал. Великий тать и убивец, к тому же насильник.
В напуганной голове купца - рой мыслей: кто рассказал, кто? Откуда изведал этот хитроумный боярин?.. Нет, надо отпираться.
– Поклеп, боярин. Я в Ростове не первый год, меня здесь все ведают, и никто, никто, боярин, на меня пальцем еще не показал. Да сам епископ Кирилл называет меня самым благочестивым прихожанином. Надо же такую скверну тебе выдумать!
– Ведал, сваток, что будешь запираться, но я пустых слов на ветер не кидаю.
Боярин поднялся из кресла, подошел к двери, распахнул и крикнул вглубь сеней:
– Фетинью ко мне!
Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха в темном облачении.
Глеб Митрофаныч обмер. Та же самая! В третий раз видит он эту каргу. Не зря, недели три назад, перед храмом, ему погрезилось: «Бог любит троицу». Господи, и что за напасть? И что надо этой старой ведьме? Ишь, как буравит своими злыми, пронзительными глазами.
Старуха в трех шагах остановилась перед Якуриным и ядовито спросила:
– Не признаешь, тать?
Глеб Митрофаныч обернулся к Сутяге, взмолился:
– Ради Бога, убери с глаз моих эту старуху! Знать ее не знаю!
– Да ты охолонь, сваток. Старушка у меня добрая. Продолжай, Фетинья.
– Мудрено признать, тать. Годков-то много уплыло. Да и ты уж не борзой конь. А ведь какой резвый да молодешенький был.
– Не ведаю тебя. Сгинь!
– Ведаешь, ватаман Рябец.
Якурина будто молния прострелила. Правая рука его, свисающая с кресла, затряслась, веко задергалось.
– Какой еще ватаман?.. Какой Рябец?
– Ну, будя дураком прикидываться, - грубо и жестко произнесла Фетинья и села на стулец с высокой резной спинкой.
– Выведу-ка тебя, тать, на чистую воду. Пришла пора за все грехи расплатиться. Тако послушай…Когда-то мне было пятнадцать годков, я пошла в лес, и ты меня, со своими разбойниками, девичьей чести лишил. Не округляй глаза, душегуб.
– Навет!
– колыхнулся в кресле Якурин.
– Язык без костей, вот и мелешь чепуху.
– Напрасно, тать. Язык иглы острее. Ты дале послушай.
– И слушать не хочу! Кто тебе поверит, старбень?
– Поверит, тать. Когда ты меня сильничал, я с тебя ладанку сорвала, а в ней - серебряный нательный крестик, комочек смолки и махонькая грамотка. А в грамотке написано: «Храни, Господь, раба божия Глеба, сына Митрофанова».
– Вре-е-ешь!
– на весь терем отчаянно закричал Якурин.
– Где, где эта ладанка?
– Вдругорядь сказываю: охолонь, Глеб Митрофаныч. – вновь вмешался в разговор Сутяга.
– Ладанка в надежном месте. Ты уж поверь мне… Все еще сумленье берет? Ну, тогда придется показать, но токмо с моим меченошей. А то, кто тебя ведает, глядишь, и на меня накинешься. Кликнуть меченошу?