Святославичи
Шрифт:
«Это грех, княже… Страшный грех!
– не уставала повторять Эмнильда.
– Я жила в неведении и грешила с женатым, но ныне я прозрела. Все в воле Божьей и все мы есть рабы Господа нашего. Чистой желаю быть пред людьми, пред сыном своим и пред Творцом нашим».
Изяслав, слыша такое из уст Эмнильды, смотрел на нее как на умалишенную либо ругался вполголоса и уходил. Его наезды в Вышгород становились все реже и реже.
Исчерпав все доводы и уловки, вроде вторжения в баню к моющейся Эмнильде и тисканья молоденьких рабынь у нее на глазах, Изяслав стал всерьез задумываться над тем, как избавить Эмнильду от боязни Божьего гнева. Изяславу не верилось, несмотря на уверения ключницы Власты, что по истечении
Желая убедиться в своих подозрениях либо, наоборот, избавиться от них, Изяслав как-то раз пожелал услышать мнение об этом посадника Огнива.
Огнив по своей натуре был человеком сметливым и не очень-то верившим в знахарей, поэтому он откровенно и простодушно посмеялся над опасениями князя, с которым часто общался запросто, как закадычным другом.
– Да Бог с тобой! Какие наговоры! Да еще от схимника Илариона! У него же день с Бога начинается и Господом кончается, измолился, испостился в нитку. Ну, а что до Эмнильды, то с ее-то умишком только в чудеса Господни и верить. Пришел бы к ней волхв языческий вместо Илариона, она бы и в Перуна поверила с его громами небесными, ведь в таком настроении была. Тонущий ведь и за щепку хватается.
– Был у нее языческий знахарь Зашиба, да ушел ни с чем, - возразил Изяслав, - а после Илариона Эмнильду будто подменили, именно после него треклятого! Как ты это объяснишь?
– Запугал Эмнильду Иларион гневом Господним и адским пламенем, - понизил голос Огнив, - чего тут долго думать. Говорит он складно, как по-писанному, такой кому хочешь в душу залезет.
– Верно молвишь, - вздохнул Изяслав.
– Так что же делать?
– Ждать, княже.
– Ждать?! Сколь долго?
– Пока Эмнильда не оттает. Придет срок, и захочется ей, лапушке, снова мужских объятий. Вот увидишь, княже.
– А коль не захочется?
– Не может такого быть. Чай, сердце у нее не камень.
– Она сказала мне как-то, что больше не согрешит со мной до конца дней своих, - признался посаднику Изяслав.
– Зарубил бы мечом этого святошу Илариона! Почто ты пускал его в терем, Огнив? Почто не гнал взашей?
– Кабы я ведал, княже, что у него на уме, - испуганно залепетал посадник.
– Иларион и прежде к нам хаживал. Ты же сам, княже, привечал его, книги ему давал. Я мыслил, что Иларион тебе друг преданный, как я мог друга твоего на порог не пустить?
– Я со двора, а беда во двор!
– сокрушался Изяслав.
– Одна утеха в жизни была, и той не стало. Соображай, Огнив, что с Эмнильдой делать. Не могу я без нее. Слышишь, не могу!
– Есть у меня, княже, мыслишка одна, - поспешно сказал Огнив.
– Молви!
– Я так мыслю, ежели один чернец смог нагнать на Эмнильду страху, так, может, другой чернец сумеет ее от этого страха избавить. Ведь все чернецы на одной дуде играют, у них только погудки разные.
Изяслав с минуту размышлял, глядя на низкорослого посадника сверху вниз, потом махнул рукой.
– Будь по-твоему, Огнив. Найди священника, знахаря, колдуна - все едино кого, лишь бы дурость из бабы вытравил! Мне не нужна монашка. Даю тебе три месяца сроку. Да мошной потряси, не скупись, коль сделаешь все как надо, я тебя внакладе не оставлю.
Огнив низко поклонился князю, выражая свою благодарность за доверие.
После этого разговора уезжал Изяслав из Вышгорода в большой кручине, терзаясь мыслями о гневе Господнем и одновременно гоня их от себя: пылала душа князя ненавистью к святому схимнику Антонию и к прочей братии Печерской обители. В позапрошлом году сманили черноризцы
печерские своими проповедями к себе двух именитых Изяславовых дружинников Ефрема Каженика и Варлаама и, невзирая на запрет Изяслава, постригли обоих в монахи. А перед этим иеромонах Никон уговорил принять постриг боярского сына Еремея Кретича, причем тоже против воли Изяслава пошел.За дерзкие речи свои Антоний и Никон долго скрывались от княжеского гнева на чужбине. Антоний все же вернулся и через посредничество Илариона примирился с киевским князем. Однако Изяслав подозревал, что это только для вида, просто устал на старости лет по чужим землям скитаться. А гордец Никон так и не воротился на Русь, нашел пристань в Тмутаракани.
Теперь еще отче Иларион, давний дружок Антония, в Печерской обители обосновался.
«Ох, разорю я когда-нибудь это осиное гнездо!
– сердито думал Изяслав.
– Доведут меня отшельники своими кознями до праведного гнева! А братья мои, недоумки, за наставлениями к ним ездят. Нищие учат богатых, как добро наживать. Смех, да и только!»
Искушение Давыда
Разболевшийся зуб целую неделю изводил Давыда сильной болью, лишая сна и пищи, доводя порой до слез и приступов бешенства. Единственным человеком, пытавшимся облегчить ему страдания, была Регелинда. Служанка делала княжичу целебные примочки, приготовляла отвары для полоскания рта и постоянно твердила, что, как только боль немного поутихнет, зуб надо вырвать. Слабохарактерный Давыд покорно принимал все снадобья и был бы рад избавиться наконец от больного зуба, но один вид щипцов, коими лекарь Чурила собирался лезть ему в рот, бросал его в дрожь. Лекарь, приглашаемый Регелиндой, несколько раз приходил в княжеский терем и уходил обратно, посмеиваясь в бороду, ибо Давыд при виде него запирался в своей светелке.
Скоро и челядь, и младшие дружинники знали о несчастье Давыда и привыкли к тому, что Чурила иной раз обедал или ужинал в холопской, смеша служанок байками про «хвори знатных людей». Лекарь вот уже много лет ходил по домам, врачуя людей от самых разных недугов. Весь Чернигов знал его как знатока лечебных трав и отпетого скабрезника.
Регелинда, сама измученная недугом Давыда, как-то спросила Чурилу, нельзя ли усыпить княжича и уже у спящего вырвать этот злополучный зуб.
– Кабы у сонных людей можно было зубы дергать, то никто бы и боли при этом не знал, и мне бы мороки было меньше, - вздохнул лекарь.
– Но беда в том, красавица моя, что спящего не заставишь держать рот широко открытым.
– Да я уж как-нибудь помогла бы тебе, Чурила, - с надеждой в голосе промолвила Регелинда, - открывала бы рот Давыду пошире, а ты в это время…
– Пробовано сие, - усмехнулся лекарь, - и усыпляли, и оглушали, да все без толку. Человек просыпается иль приходит в чувство от боли, какая возникает при расшатывании зуба щипцами. Проще было бы убить больного, но опять же мертвому-то зубы вовсе не нужны.
Регелинда в отчаянии всплеснула руками:
– Что же делать, Господи! Всю душу Давыд мне вымотал своими стонами да охами.
– Есть верный способ заставить княжича вырвать зуб - это пробудить в нем мужественность, - сказал Чурила, - иными словами, озлобить его слегка против самого себя. Воспрянет он духом, пущай ненадолго, но мне бы и минутки хватило, чтоб вытащить зуб.
– Да откель в Давыде мужественность?
– поморщилась Регелинда.
– Было бы чему в нем просыпаться! Это тебе не Роман и не Олег.
Но Чурила знал, что говорил.
– Иной трус, красавица, на десятерых бросается, взбеленившись. Иному и муки телесные не страшны, когда в нем мужественность взыграет. Уж поверь мне, врачевателю не токмо тел, но и душ человеческих.