Святой нашего времени: Отец Иоанн Кронштадтский и русский народ

«Государь пожелал, чтобы я возложил руки мои на голову Его, и я долго держал их; Государь находился в полном сознании, просил меня отдохнуть, но я сказал, что не чувствую усталости, и спросил Его: “не тяжело ли Вашему Величеству, что держу долго руки мои на главе Вашей?”, но Он сказал мне: “напротив, Мне очень легко, когда вы их держите”. Потом Ему было угодно сказать: “Вас любит русский народ?” — “Да, — отвечал я, — Ваш народ любит меня”. — “Любит, — отвечал Государь, — потому, что он знает, кто вы и что вы”»^{810}.

Признание Александром значения о. Иоанна на глазах всего императорского семейства было для пастыря самой лучшей рекламой. Он не винил себя в том, что его молитвы не исцелили царя; вместо этого он упрекал всю Россию и в завершение предостерегал русский народ:

«Не плачь и не сетуй, Россия! Хотя ты не вымолила у Бога исцеления своему Царю, но вымолила зато тихую, христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную его жизнь, — а это дороже всего. Теперь люби также Его Наследника, Императора Николая Александровича, получившего от Державного Отца Свого завет — идти по следам Его»^{811}.

О. Иоанн не видел ничего несообразного в том, чтобы использовать свою роль заступника и духовного отца России для извлечения нравственного урока из кончины царя. Однако то, что казалось очевидным самому о. Иоанну и что подхватывали его корреспонденты, соединяя в текстах двух «батюшек», не приветствовалось во дворце. Самоуверенность какого-то приходского священника шла вразрез с традиционной риторикой, которая была принята для описания всего, связанного с царствующим домом. В своем стремлении извлечь поучительный урок из кончины Государя о. Иоанн позабыл об этикете.

Неудивительно, что своей «фамильярностью» пастырь привел в замешательство тех, кто занимался сохранением и поддержанием репутации дома Романовых в глазах общества, и особенно — консервативную прессу. Данная ею оценка высказываний о. Иоанна отражает противоречивые взгляды на то, какое поведение считалось подобающим для религиозного деятеля. Хотя текст о. Иоанна почти сразу же был допущен к публикации в «Новом времени», в редколлегии завязался спор, насколько уместно его публиковать. А. М. Жемчужников дал издателю газеты А. С. Суворину следующий комментарий:

«Глубокий интерес этой статьи заключается в том, что достопочтенный о. Иоанн описывает все, что видел и слышал; все, чему был очевидец… Заключительное же воззвание автора к скорбящей России со словами — Теперь люби также Его Наследника, Императора Николая Александровича, получившего от Державного Отца Свого завет — идти по следам Его — полно чувства и внушительности, но мы думаем, что о таком чувственно-семейном деле, как завет, полученный, без посторонних свидетелей, нашим Государем от своего умершего Державного Отца, никто — даже и с благочестивейшими и наилучшими, как в настоящем случае, намерениями, — не может возвещать публично, кроме самого Монарха, в тех выражениях, кот. он сам почтет уместными, и при таких обстоятельствах, кот. он сам признает угодными… Причем же лицам, всякого общественного положения и всех без исключения сословий, следовало бы, касаясь этого священного для нас предмета, ограничиваться приведением тех подлинных Е.И.В. слов, которые по Его повелению были до сего времени обнародованы»^{812}.

Жемчужников руководствовался главным образом принципом неприкосновенности частной жизни императорского семейства и своим приоритетным правом контролировать публичные репрезентации образа императора. Суворин более прямо выразил свои сомнения в мотивах поведения о. Иоанна и обвинил его в чрезмерной саморекламе:

«Ваша заметка совершенно справедлива. Когда я получил статью о. Иоанна, первое мое побуждение было отправить ему обратно и сказать, что не следовало ему бы самому писать о себе и т. д. Но сам Государь, к которому у меня всегда была симпатия, является в этом разговоре таким милым и таким русским человеком, так более искренним и более простым, чем о. Иоанн, популярнейший теперь человек в России, что я велел набрать ее и послать в Императорский Двор, без которого таких вещей мы печатать не можем… О. Иоанн спрашивал, отчего так долго статья не появляется. О своей популярности он, очевидно, очень соблазнился, но я не думаю, что он тут выигрывает»^{813}.

Нетерпимость Суворина наводит на мысль, что не только церковные иерархи начали сомневаться в обоснованности славы о. Иоанна, и визит батюшки к Царю только усугубил эти сомнения. На самом деле непосредственным итогом визита стало то, что в глазах церковных иерархов, мирян и зарубежной прессы о. Иоанн стал ассоциироваться с двором. Хотя он был знаменит и до посещения Александра III, после их встречи его положение в глазах духовенства стало еще более неуязвимым. После визита батюшка перестает упоминать в дневниках о попытках церковного начальства усмирить его. Процесс, начавшийся после убийства Александра II, теперь достиг своего апогея: о. Иоанн начал в своих проповедях связывать православие с «мирским» процветанием России^{814}. Поездка в Ливадию упрочила его отношение к монархии как к политическому идеалу.

Это не означает, что встреча о. Иоанна с Александром III ознаменовала резкое изменение мировоззрения батюшки. Скорее, первый непосредственный контакт о. Иоанна с императорской семьей стал одной из вех на пути от полной аполитичности к убежденности, что даже несовершенная православная система была предпочтительнее того, что предвещало революционное движение. Убийство Александра II, популярность Льва Толстого, внезапная кончина Александра III и, в довершение всего, революционное движение — все это вехи в эволюции о. Иоанна, пришедшего к активной поддержке существующего порядка.

Не один о. Иоанн прошел подобную эволюцию. Многие его корреспонденты шли тем же путем и испытывали сходные чувства. Несколько Оптинских старцев объявили пожары, ураганы и эпидемию холеры, захлестнувшие Россию в 1848 г., естественным отражением революции в Европе. Прославленный епископ-ученый Игнатий Брянчанинов оплакивал пристрастие российского общества ко всему французскому: «Что с нами будет, что будет с Россией, которая продолжает видеть во Франции Землю Обетованную, а в Париже — Новый Иерусалим?» Преподобный Серафим Саровский пошел еще дальше в своих апокалиптических пророчествах. По мнению религиозных авторов эсхатологической направленности начала и середины XIX в., Россия и православие никогда прежде не были в такой опасности. Оказавшись перед лицом глобальных перемен, они объявили злом все подряд (материализм, секулярность, влияние Запада) и взяли на вооружение формулу графа Уварова «православие, самодержавие, народность» как квинтэссенцию и залог устойчивости прежнего строя^{815}. Россия должна сопротивляться материализму, поразившему Европу, и идти своей дорогой. Если она не прислушается к призыву к благочестивой жизни и верности Православию, может последовать катастрофа глобального масштаба. Эсхатологическое миросозерцание было распространено достаточно широко. Граф Д. А. Толстой (обер-прокурор Синода) в 1871 г. обратился к Оптинскому старцу Амвросию с просьбой растолковать сон, в котором Филарет, митрополит Московский, читал большую книгу, где было написано: «Рим. Троя. Египет. Россия. Библия». Старец дал такое толкование:

«[Россия], которая в настоящее время, хотя и считается государством Православным и самостоятельным, но уже элементы иноземного иноверия и неблагочестия проникли и внедрились у нас, и угрожают тем же, чему подверглись вышесказанные страны… Это может означать, что если и в России, ради презрения заповедей Божиих, и ради ослабления правил и постановлений Православной Церкви, и ради других причин оскудеет благочестие, тогда уже неминуемо должно последовать конечное исполнение того, что сказано в конце Библии, то есть в Апокалипсисе Иоанна Богослова: “Придет же антихрист во времена безначалия”»^{816}.

Революционное движение только усилило эсхатологические настроения. Если ранее о. Иоанну нечасто писали на политические темы, то начиная с 1890-х гг. политические письма к пастырю составляют отдельную группу. В религиозной сфере он привлекал людей практически любого возраста, вероисповедания, национальности и социального статуса; письма же политического характера он получал только от убежденных монархистов или тех, кто еще не определился во взглядах. Его игнорировали все, кто исповедовал либеральные идеи. В политических терминах это конституционные демократы и все, кто был левее их. В большинстве случаев почти невозможно определить, что было первопричиной: определяли ли взгляды о. Иоанна его потенциальную аудиторию или же ограниченный круг взглядов, с которыми он сталкивался, формировал его собственные воззрения? А может быть, и то и другое одновременно? Достаточно сказать, что его консерватизм, по меньшей мере, подкреплялся, а в некоторых случаях и провоцировался письмами, которые он получал.