Святой патриарх
Шрифт:
Никон молился с умилением. Давно он так не маливался! И этот церковный полумрак, и гугнявое, смиренное литургисание потёртого слепенького попика, и воркование голубей, занятых своим житейским голубиным делом, и громкие вздохи казаков, и покашливания старцев, тихое погромыхивание чёток — всё это располагало к умилению… Никон задумался, задумался и забылся так сладко…
В той же задумчивости выходя из церкви и не глядя ни на кого, он на паперти нечаянно поднял глаза, и — что это такое? — глаза его встретились с теми глазами… «глазами ангела»…
Он невольно остановился… Это глядела на него та молоденькая
Киликейка, увидав добрые глаза «дедки», робко подошла к нему под благословение. «Дедко» благословил её особенно с нежным чувством, он так расположен был сегодня к нежности…
— Буди благословенна, дочушка по бозе! — прошептал он.
Киликейка горячо припала влажными губами к сухой руке «дедки».
— Иди за мной, я помолюсь о твоём здравии, — тихо сказал «дедко» и пошёл в свою келью.
Киликейка робко последовала за ним, не смея поднять глаз.
— Вот старикам лафа, э-эх-ма! — с завистью процедил младший казак, провожая и ощупывая Киликейку жадными воровскими глазами.
В столовой келье Никона был уже накрыт маленький столик, и на нём стояло «утешение»: паюсная и зернистая икорка от благодетеля, великого государя царя Алексея Михайловича, холодная осетрина, балычок астраханский, шемаечка донская, рыжики в уксусе, яблочки в патоке, пастилка, винцо церковное.
Служка-келейник хорошо знал привычки святого отца, эти знания внушены ему были клюкою святого старца; и в то время, когда Никон «правило правил», был в церкви, служка всегда к его приходу готовил «утешение» и уходил, не смея показываться на глаза, пока святой отец кушал: он не любил, когда ему в рот глядит служка, что собака, и провожает глазами в глотку всякий кусок; и служка только тогда осмеливался появляться, когда святой отец стучал костылём в стену или колотил им в маленькое било, висевшее в молельной келье.
Войдя в столовую, Никон помолился на киоту и поставил в угол клюку.
Киликейка стояла у порога и удивлёнными детскими глазами оглядывала келью и всё в ней находившееся; нигде, кроме церкви, не видала она ничего подобного… Глава её так и разбежались…
Никон ласково глянул на это наивное лицо с разинутым ртом и с светлыми, лучистыми глазами.
— Как зовут тебя, милая? — кладя руку на плечо молоденькой женщины, спросил Никон.
— Киликейкой, — застенчиво отвечала она.
— Киликейкой! Как же это? Киликия? — удивлялся Никон. — И поп зовёт тебя Киликией? А?
Киликейка смотрела на «дедку» своими глупыми, но хорошенькими глазами и ничего не отвечала.
— А! Догадался… Кикилия, а
не Киликия… Мученицы Кикилии память двадцать второво ноемврия… Так ты, Кикилия, «пляшущая», сиречь попросту плясовица. Так ты, миленькая, плясовица? А? Точно: образ твой благолеп зело, красавица, хоть бы Иродиаде плясовице, так в зависть бы…Киликейка потупилась. Щёки её так и залил молодой румянец.
— Ну, иди, сядь, милая, потрапезуй со мной, — приглашал её к столу Никон. — Сказано бо: странного напитай.
Она нерешительно стояла. Старик взял её ласково за плечо, подвёл к столу и посадил на лавку. Киликейка готова была заплакать: такой добрый был этот «дедка»…
Сел и Никон против неё в деревянное, из массивного дуба, кресло. Он налил из муравленого кувшина чару «церковного», перекрестился и выпил. Налил ещё и подал Килигейке.
— Выпей, милая, церковное…
Та взяла чару и, не зная, что с нею делать, глупо глядела на старика своими детскими глазами.
— Пей, Кикилия, раба божия: это церковное, в нём причастие дают.
«Так надоть, — подумала Киликейка, — он беса изгоняет», — и выпила всё, даже поперхнулась. Румянец разлился по всему её молодому лицу, и она казалась ещё более красивою.
— Господи благослови! — Никон перекрестил стоявшее на столе всякое «утешение».
«Всё с молитвой, — подумала Киликейка, — святой дедко… божий».
Никон взял лежавший на деревянной тарелке кусок белого хлеба, перекрестил его снова и разломил надвое. Ту, другую, половину он густо намазал икрой, присыпал мелко искрошенным зелёным лучком и подал одну половину Киликейке.
— Кушай, раба божия Кикилия: это хлебец божий с утешением.
«Так надоть… дедко добрый, богов…» И Киликейка кушала хлебец божий с утешением. Ей стало как-то тепло и радостно, как давно не бывало: словно она опять в девках и сидит с парнями на поседках… Лицо её горело, в голове как бы шумело, и боку стало легче…
«Это дедко лечит меня… таково хорошо мне…»
И сам «дедко» кушал. Дал он Киликейке и осетринки, и всё с молитвой, всё «раба божия». Всего дал покушать Киликейке.
Потом ещё налил чару красного, сам с крестом выпил, налил и Киликейке, перекрестил чару и дал выпить Киликейке.
«Так надоть… — И Киликейка выпила, но уже не поперхнулась; и так стало ей хорошо и сладостно, что и сказать нельзя: точно она в раю… — Ах, какой добрый, святой дедко!»
— Так бьёт тебя муж-ат, милая? — спросил Никон, употчивавши свою гостью всеми «утешениями».
— Бьёт, дедушко.
Она совсем забыла, что перед ней патриарх, которого, не видя, она боялась, как чего-то неведомого. А теперь она сидит с ним, ест и пьёт «всё святое» и не боится его: это не человек, а угодник божий, да такой добрый, словно матушка родима…
— За что ж он бьёт-ту, милая?
— Так, ни за что.
— А давно?
— С самой свадьбы бьёт.
— А давно ты замужем?
— С осени, дедушко.
— Так с самой свадьбы и начал бить?
— С первой же ночи… с первово дни, — Киликейка спохватилась и поправилась, — с первово дни и бьёт.
По глазам Никона прошла какая-то неуловимая мысль… Голова его затряслась…
— Может, ты девство не соблюла?
Молчит Киликейка и глупо смотрит, ничего ие поняла.
— Может, в девках честь потеряла?