Святые горы

Вот что сообщил другой Тургенев, Иван Сергеевич, В. П. Боткину из Парижа много лет спустя — 25 мая 1858 года: «Я приехал сюда благополучно, присутствовал на свадьбе у Орлова (князь Н. А. Орлов, сын шефа жандармов А. Ф. Орлова), в субботу обедал у посланника, где все были русские, кроме одного: Геккерна, убийцы Пушкина… admirez le tact de Kiseleff».

В «Колоколе» прокомментировал бракосочетание жандармского отпрыска Александр Иванович Герцен: «Несколько месяцев тому назад la fine fleur нашей знати праздновала в Париже свадьбу. Рюриковские князья и князья вчерашнего дня, графы и сенаторы, литераторы, увенчанные любовью народной, и чины, почтенные его ненавистию, все русское население, гуляющее в Париже, собралось на домашний, русский пир к послу; один иностранец и был приглашен, как почетное исключение — Геккерен, убийца Пушкина.

Ну найдите мне, Пошехонцев, Ирокезов, Лилипутов, Немцев, которые бы имели меньше такта!»

Цыганка совершила умопомрачительный прыжок, прогнулась, затрясла мелко плечами и в такой тряске, обнажая ноги до колен, скрылась за расписной кулисой. В креслах зааплодировали, правда, с оглядкой — только после царя. Хлопали с большим усердием, стараясь, чтобы приметили, но и не осудили за неприличную горячность. Царь поднялся и, вперив в пространство ватный голубой взор, вышел из гостиной. На сей раз он обрядился в форму пехотного полковника, на спине горбилась поношенная шинель без знаков различия. Наряд поразил Вяземского: эге, что-то новое вызревает на Олимпе. Прежде Николай разгуливал по маскарадам в сверкающей огнем медной каске с хищной птицей. Его ослепительно белый кавалергардский мундир, его сияющие ботфорты, его парадный палаш, его массивный кушак — все, решительно все было с иголочки, красивым и богатым.

По гостиной среди разноцветья желтоватыми озерными кувшинками поплыли розетки с мороженым, говор плескался громче, свободнее, на эстраду высыпали музыканты, заиграли польку, подготавливая общее веселье.

12

Тургенев отправился разыскивать мороженщика.

— Изжога мучит после жаркого, которое съел в Демутовой харчевне, — пожаловался он. — Не поостерегся, бедный холостяк.

Жуковский и Вяземский ждали угощения, обмениваясь незначительными мыслями и не зло, но подробно, критически разбирая снующую мимо толпу. Когда зазвучал неторопливый вальс, рядом с ложей застряли две занятно костюмированные фигуры. В одной узнавали министра народного просвещения Сергея Семеновича Уварова. Он изображал греческого философа. Хитон изысканно скрывал недостатки телосложения — покатые плечи, жирную грудь, брюшко. Пристальный взор и короткие волосы, скульптурно падающие на лоб, придавали его по-лисьи непривлекательной физиономии некий налет многозначительности… Помесь славного Гектора с ничтожным Терситом, так определил недолюбливавший министра Вяземский.

Неизвестный в темном костюме испанского инквизитора с капюшоном время от времени что-то нашептывал Уварову. Вяземскому почудилось, что он отгадал сенатора Новосильцева. Ликующая толпа обтекала их, как утесы, поглощая на мгновение, а затем освобождала, быстро откатываясь назад. Так потерявшая энергию волна возвращается в море.

— Князь Петр, о чем сейчас болтает Уваров? — спросил Жуковский. — Вот уж несимпатичный мне сейчас человек!

— Да, не мед, — протянул Вяземский, — однако справедливости ради замечу, что Россия еще не имела такого просвещенного министра народного просвещения. Князь Ливен ему в подметки не годится.

— А что, собственно, князенька, изменилось? — вмешался Тургенев, одаривая друзей вкуснейшим мороженым с цукатами. — Везде он себя объявляет полицмейстером литературы. Какие только путы не налагает на нас, несчастных. Бедный Пушкин не единожды жаловался на азиатчину. Горючими плакал слезами. Замечу, что и Пушкин против Уварова грубость учинил. Но ведь и тот обернулся порядочным мерзавцем. О нем немало дурного нынче передают, очень дурного.

— И охота тебе, Александр Иванович, быть всегда справедливым, — сказал без тени иронии, даже с какой-то горечью Жуковский.

Инквизитор, посматривая в сторону ложи, поправлял пеньковую веревку, заменявшую пояс, и продолжал оживленную беседу с Уваровым.

— Сверчок считает его самым ярым своим противником, — подтвердил Жуковский. — Года полтора назад он жаловался на недоброжелательство Сергея Семеновича Бенкендорфу. Я точно помню сей факт.

— Еще бы! — воскликнул Вяземский. — Уваров и литература суть предметы несовместимые, как гений и злодейство.

— Но хитер дьявольски. Я особенно часто встречался с ним, составляя учебную программу для petit Sacha, — пояснял Жуковский. — Вежлив, предупредителен и большой поклонник формы. Никуда не денешься, все согласно уставу и параграфу. Непонятно мне, как наукой можно заниматься бюрократически? Живая ведь она, в движении, в полете к истине. Разве что археологией? А впрочем, ну его, братья, направим-ка стопы вниз, не то на нас косятся. Лучшую ложу захватили и никого не пускаем, как церберы.

Отбросив портьеру, друзья спустились со ступенек и задержались у колонны в ожидании, пока утихнет вихрь мазурки. Прекрасные дамы на какую-то долю секунды словно застывали перед ними в стремительном движении, чтобы тотчас унестись прочь в вихревом потоке благородного танца.

— Ах, Жуко, — уронил размягченно Вяземский, обнимая Василия Андреевича за плечи. — Люблю твою хрустальную душу!

Тургенев шел за ними одиноко и медленно, сам теряясь в бурлящей толпе, но не теряя друзей из виду.

В дневнике А. И. Тургенева под 1 февраля 1837 года есть строчка: «Блудов — Уваров: смерть примиритель». Сегодня мы точно знаем, что С. С. Уваров и в дальнейшем продолжал злобно преследовать не только произведения покойного поэта, но и саму память о нем.

С. С. Уваров отличался иезуитской хитростью. Отсутствие серьезных данных о причастности его к дуэльной истории Пушкина не устраняет подозрений, что он и близкие к нему люди были замешаны в составлении анонимного пасквиля. Уваров подогревал царя, соединяя в его сознании имя поэта с именем Чаадаева, который в тот период представлял для режима наибольшую опасность. В 1836 году напряженность между Пушкиным и Уваровым достигла предела. Вполне вероятно, что кто-нибудь из добровольных шпионов донес в декабре Уварову о желании Пушкина использовать в «Современнике» критику Вяземского на труд профессора Н. Г. Устрялова «О системе прагматической русской истории». Критика могла бы поставить под вопрос компетентность министра как главы ведомства и президента Академии наук. Пушкин не собирался складывать оружие, и ода «На выздоровление Лукулла» была лишь первым актом борьбы.

Разумеется, член Французского института, Мадридской академии истории, Геттингенского, Копенгагенского и других иностранных ученых обществ, автор работ по археологии, филологии и философии, знаток латинского и греческого, наконец, переводчик «Клеветникам России» на французский язык слыл неглупым человеком и не позволил бы поймать себя на гнусном пасквилянтстве или подобной антипушкинской выходке. Отношения с Уваровым — особая, мало исследованная страница биографии поэта. Враждовавший с Бенкендорфом из-за сфер влияния в попытках утвердить свою абсолютную власть над цензурой, министр просвещения, конечно, избегал давать в руки многочисленным противникам компрометирующий материал. После того как ода «На выздоровление Лукулла», отвергнутая в Петербурге, появилась в московском журнале, обстоятельства вынудили Уварова к осторожности. Цензор А. В. Болдырев крепко подвел министерство вкупе с цензурным комитетом, подписав сентябрьский номер «Телескопа» с чаа-даевским «Философическим письмом» и тем самым предоставив Бенкендорфу добавочный козырь.

В пятом номере «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду» 1837 года А. А. Краевский поместил в траурной рамке следующие знаменитые слова, принадлежавшие перу В. Ф. Одоевского: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина?.. К этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 ч. 45 м. пополудни».

М. А. Донду ков-Корсаков немедленно вызвал

А. А. Краевского.

— Я должен вам передать, — сказал он, — что министр крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения? Солнце поэзии! Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща!..» Какое это такое поприще? Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, начальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще! Министр поручил мне сделать вам, Андрей Александрович, строгое замечание и напомнить, что вам, как чиновнику министерства народного просвещения, особенно следовало бы воздержаться от таковых публикаций.