Сын аккордеониста

Шли часы и дни. Как и в последний год моего пребывания в колледже, у меня было впечатление, что время обращается очень медленно, словно мельничный жернов, неуклюжий, тяжелый, неспособный ничего перемолоть. Неспособный перемолоть мои тревоги. На самом же деле это моя душа обращалась так тяжело и медленно.

Однажды утром я услышал бой колоколов и треск хлопушек и направился в швейную мастерскую поинтересоваться причиной этого. Я застал маму в ее комнате; она была нарядно одета. «Какой сегодня праздник?» – спросил я. «А ты разве не знаешь? Сегодня первое августа. Вирхиния выходит замуж! Ты что, все еще не одет?» Я сказал, что не имею намерения присутствовать на церемонии. «А кто же тогда будет играть на фисгармонии в церкви?» Я вышел из себя: «А мне-то какое до всего этого дело!»

Часом позже в доме зазвонил телефон, и я подумал, что это звонит моя мать или сам дон Ипполит, чтобы сообщить, что человек, который должен был играть на фисгармонии на свадьбе Вирхинии, не смог приехать и чтобы я срочно бежал заменить его. Наверняка это было то, чего мне хотелось больше всего. Мои первые глаза хотели увидеть la paysanne в ее белом платье.

Взяв трубку, я тут же услышал крик Мартина: «Это гостиница «Аляска»!» Я онемел. «Что случилось?» – спросил я через несколько секунд. Он заговорил спокойным, доверительным тоном: «Прежде всего, ты должен сказать мне одну вещь, Давид. Хочешь ли ты быть моим другом. Это самое важное». Я не знал, что ответить, и продолжал молчать. «Да или нет, Давид. Это очень важно!» – настаивал он.

Я не желал говорить ему «нет». В конце концов, проще всего было не возражать. «Я рад, Давид, – сказал он. Потом сменил тон. – Ты ведь уже знаешь, не так ли? Я все завалил. И естественные, и гуманитарные предметы». Было не похоже, что он слишком обеспокоен. «Женевьева не дает мне покоя, – пожаловался он. – С тех пор как мы узнали оценки, она настаивает на том, чтобы я тебе позвонил. Она хочет знать, не мог бы ты подготовить меня к сентябрьским экзаменам. Ты же понимаешь, тебе хорошо заплатят. Она уже велела приготовить комнату, где бы мы занимались французским, на случай, если ты согласишься».

Я насторожился. Если я буду посещать гостиницу, то смогу видеть своими первыми глазами Берлино. Ходить туда означало для меня вновь попасть в отвратительное логово. «А ты-то что хочешь? Думаю, как можно меньше работать», – сказал я ему. Мартин заговорил медленнее, менее напористо, чем до этого. «Хочешь, скажу тебе правду? Мне нужна твоя помощь. Если я не сдам экзамен, Женевьева откажется давать мне деньги. Это ее условие, Давид». Он замолчал в ожидании моего вопроса, «А для чего тебе нужны деньги?» – спросил я, принимая правила его игры. Он хихикнул: «Я вошел в дело. В клубе на побережье. Очень симпатичный клуб. Вот увидишь». – «По всей видимости, порнографический». Он рассмеялся громче. «А почему ты не позвонил Сесару или Редину?» – поинтересовался я. «Сесар нам не нравится, Давид. Как говорит Берлино, это негодяй, полезший в политику. Что касается Редина, то он сейчас в Греции. Вы так хорошо оплатили ему занятия на лесопильне, что он отправился на отдых. На днях Женевьева получила от него открытку. Знаешь, что он там пишет? Что Греция – его истинная родина».

Разговаривая по телефону, я все время видел на столе тетрадь с гориллой. Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. Я вспомнил, что у Терезы в той каморке под крышей хранились письма, которые Берлино писал своим братьям, погибшим на фронте, и подумал, что, если у меня будет возможность сравнить почерк в письмах с почерком из тетради, я смогу определить* в какой степени Берлино был вовлечен во все это, а также, методом исключения, степень ответственности Анхеля.

Неожиданно мне показалось жизненно важным принять предложение Мартина. «Я мог бы приходить по утрам», – сказал я. «Значит, ты согласен. Ты не представляешь, как я рад! Ну, хорошо, по утрам. Женевьева тоже наверняка предпочла бы это время», – «А ты?» – «Мы, клубные официанты, очень поздно ложимся спать. Но я сделаю над собой усилие. Дело есть дело». Мы договорились начать на следующий день.

Я объяснял ему естественные предметы в той же комнате, где раньше проходили занятия по французскому языку; затем, около одиннадцати, мы брали кофе и садились под тентом кафе или же прохаживались взад-вперед по террасе, и я читал ему лекции по искусству или философии. Иногда, когда было очень жарко, мы спускались в сад и ложились где-нибудь в тени.

На пятый или шестой день к нам подошла одна отдыхающая. Ее звали синьора Соня, и они с мужем, как сказал мне Мартин, были старыми клиентами гостиницы. Она призналась, что испытывает зависть, видя нас с книгами по искусству, потому что обожает искусство. «Нам не остается ничего другого. У меня в сентябре экзамен, и на карту поставлен авторитет Давида как преподавателя», – объяснил ей Мартин, подмигивая мне. Синьора Соня не очень хорошо его поняла. Она решила, что нам обоим предстоит сдавать экзамен, и предложила себя в качестве преподавателя. «Я очень любить искусство. Може объяснять Возрождение за пет часи». Она изъяснялась на смеси итальянского и испанского.

Мартин предложил ей сигарету, которую синьора Соня, не колеблясь, взяла. «Если вам так нравится искусство, почему вы приезжаете в эти горы Обабы? – спросил ее Мартин. – Почему вы не едете в Грецию посетить Парфенон, как это сделал наш преподаватель по французскому языку?» Синьора Соня повернулась к горам, которые только что упомянул Мартин. «Dio и il miglior artista» – «Бог – лучший художник!» – воскликнула она, раскрывая объятия, словно хотела вместить в них все горы. «Только не вздумайте сказать это Терезе, – предупредил ее Мартин. – Она очень сердита на Бога за то, что он сделал ее хромой». Синьора Соня вздохнула: «Poverina mia, Teresa» – «Бедненькая моя Тереза». Мартин положил руку на плечо женщины. «Я бы не сказал, что она очень бедненькая. Знаете, как она высказалась недавно за обедом, когда я рассказывал родителям о клубе, который собираюсь открыть на побережье?» Синьора Соня затянулась сигаретой и отрицательно покачала головой. «Она посмотрела мне прямо в лицо и сказала: «И сколько шлюх у тебя будет в этом клубе?» Именно этими словами. Женевьева чуть не упала, а Берлино поперхнулся супом. Но никто не осмелился ничего сказать. Если моя сестренка рассердится, берегитесь. Так что бедненькой, или poveriпа, ее не очень-то назовешь».

Пока я читал детективные рассказы в своей комнате на вилле «Лекуона», выпало много дождей, и горы, открывавшиеся с террасы, были очень зелеными. Вдали, по направлению к Франции, цвет менялся, горы становились синими или серыми. Poverina mia, Teresa. Вздох итальянской дамы засел у меня в голове.

Мартин принес пепельницу с одного из столиков кафе и предложил ее синьоре Соне, чтобы она бросила туда окурок. «Ну так как мы договоримся? Вы нам поможете с искусством?» – спросил я ее. «С большим удовольствием. Кроме того, я не знаю, чем мне заняться. Вы же знаете, мой муж со своими друзьями только и делают, что посещают официальные обеды». – «Почему?» – спросил я. «Ты прямо как дурак, Давид. Ты что, не знаешь, что эти итальянцы сражались во время войны вместе с нашими отцами? Они товарищи по оружию». – «Io odio la guerra» – «Я ненавижу войну», – сказала синьора Соня. Мартин вновь подмигнул мне. «Но, по-видимому, была в ней и хорошая сторона, не так ли? Ваш муж в Испании, вы одна в Риме, вам всего тридцать лет, столько мужчин вокруг, взгляды на улице…» Синьора Соня рассмеялась, поднеся к виску указательный палец. «Martin и pazzol» – «Мартин сумасшедший!» – сказала она, удаляясь от нас. «Давид, этим сеньорам следует доставлять немного радости в жизни, – сказал Мартин. – Это мой следующий проект. Клуб, где зрелые дамочки будут получать удовольствие, созерцая красивых официантов. Не здесь, Давид. Здесь такое пока невозможно. Но в Биаррице или Аркашоне это вполне реально. Я убежден». Я знал Мартина с самого детства и все еще не переставал удивляться ему.

Выражение его лица изменилось. «Тереза злится на меня. Поскольку на Боге она не может ничего выместить, вымещает на мне. Словно она хромает по моей вине. Мне она надоела. С тех пор как она заявила о шлюхах, Женевьева стала что-то подозревать. Говорит, что уж на публичный-то дом она не собирается давать денег». Я предложил продолжить занятие. Сентябрьские экзамены неумолимо приближались. «Ты прав. Если я сдам выпускные экзамены, Женевьева ни в чем мне не откажет». И мы принялись повторять основные идеи экзистенциализма Поговаривали, что эта тема выпадет на экзамене по философии.

Тереза. Я совсем не видел ее в гостинице и стал уже бояться, что она сердита на весь мир, а не только на Бога или своего брата Мартина; и особенно зла на меня, поскольку я не подавал признаков жизни после своего единственного за все лето визита. Мне даже пришло в голову воспользоваться каким-нибудь предлогом, чтобы достать письма Берлино через Мартина, сказав ему, например, что я изучаю графологию и мне нужны образцы различных почерков для практических упражнений; но я так и не решился на это. Я уже готов был отступиться от своих намерений, когда столкнулся с Терезой на гостиничной стоянке.