Сын аккордеониста
Шрифт:
Внезапно она кинула ее в меня, словно камень. Я почувствовал удар в грудь, «Успокойся!» – крикнул я ей. Я сделал движение, намереваясь бросить пистолет. «Нет, не бросай его! Помни, ты должен добить ее». Тереза смеялась. «Что ты говоришь? Она же мертва!» Я внимательнее взглянул на птичку: крохотная головка свесилась набок; глаз превратился в складку. Я швырнул пистолет под дерево. Тереза пошла поднять его.
Она вернулась в дурном расположении духа, изучая пистолет. «Не знаю, почему ты так это воспринимаешь. За один только день ребятишки в Обабе убивают двадцать таких пташек из своих дробовиков». – «Да как такое может быть?» У меня в голове не укладывалось то, что произошло. «А как ты хочешь, чтобы было? – ответила Тереза, теряя терпение. – Ты выстрелил в мишень, но попасть в нее не так-то просто. А эта глупая пташка оказалась перед ней. Это не твоя вина».
Тереза бросила птичку в мусорный бак. Когда она вернулась, глаза у нее были подернуты слезами. «Это был наш первый спор, Давид. Слишком рано мы начали. В тот же день, когда первый раз занимались любовью». Она снова направилась к мусорному баку. «Что ты собираешься делать?» – спросил я ее. Но и сам уже знал, она собиралась вынуть оттуда мертвую птичку. «Я найду красивый кусочек ткани, заверну ее и похороню. Не знаю, как мне пришло в голову бросить ее в этот отвратительный бак. Я была слишком жестока. – Она поглаживала птичку рукой. – Знаешь? Меня ведь ждет та же участь, что и эту птичку. Я буду писать тебе из По, а ты будешь выбрасывать мои письма»… – «Я думал, ты предпочитаешь отожествлять себя с волком Германа Гессе», – заметил я. Я не собирался обращать внимание на смены ее настроения.
Из одного из окон верхнего этажа донеслась музыка. «Это наша песня», – сказала Тереза. Я прислушался. То you, ту love. Она была права. Кто-то снова включил ее проигрыватель. «Кто это ходит по твоей комнате?» В голову мне пришла мысль о Женевьеве, но этого не могло быть. Даже если бы она зашла в комнату к своей дочери, вряд ли бы она поставила пластинку Холлиз. «Наверное, этот пес, – презрительно сказала Тереза. – Видимо, вынюхивает что-то в простынях». – «Грегорио?» – «Я подозревала, что он прибрал к рукам ключ от моей комнаты. Теперь не остается сомнения».
Я вдруг обратил внимание на парня, который бегом пересекал стоянку. «Себастьян!» – позвал я его. Даже если бы речь шла о Лубисе, я бы так не обрадовался. «Ire bila nitxdbilen, David» – «Я как раз искал тебя, Давид», – сказал он, подойдя к нам. «Что случилось?» – спросил я. «Мотоцикл уже здесь. Об этом мне сказала твоя мать. И еще чтобы ты бежал домой, механик объяснит тебе, как он действует». Я с облегчением вздохнул. Себастьян посмотрел на Терезу. «Что это у тебя в руке?» – спросил он. «Мертвая птичка». – «Да не в этой, в другой». – «Чудный пистолетик. Хочешь попробовать?» Тереза протянула ему оружие, и он решительно взял его. «Ну и дрянь! Мне в тысячу раз больше нравится обычное ружье», – воскликнул он, возвращая пистолет.
Мы с Терезой поцеловались на прощание. «Это был самый счастливый день в моей жизни», – сказала она. «Я рад». – «Ты больше радуешься тому, что я уезжаю в По». – «Это неправда, – возразил я. – Кроме того, ты пока еще не едешь». – «Как это не еду? Ты не знаешь Женевьеву. Наверняка уже завтра я буду спать в общежитии». Себастьян знаком дал мне понять, что будет ждать меня на стоянке. «Ты ведь выполнишь свое обещание, правда?» – сказала Тереза «Шестнадцатого числа буду играть на аккордеоне, а ты станешь меня фотографировать», – пообещал я ей. «В этот день мы снова будем вместе». Она протянула мне руку. «Итак, до этого дня», – добавила она, направляясь к гостинице. «Ты мне напишешь?» – «Нет, Давид». – «Нет?» – «Ты мне никогда не отвечаешь. А если вдруг и соизволишь, то соврешь мне. А после того, что произошло сегодня, мне это будет не по душе». Я не нашел, что ей ответить. «Оставь птичку», – посоветовал я ей, видя, что она по-прежнему держит ее в руке. «Я хочу отдать ее Грегорио», – сказала она, продолжая идти к гостинице.
Себастьян внимательно разглядывал какую-то машину на стоянке. «Что ты там видишь?» – спросил я. «Не очень много, но я хочу стать автомехаником и нужно учиться». – «Автомехаником? Правда?» – «Ты же не хочешь, чтобы я стал пастухом, как мой отец! Я не собираюсь всю жизнь провести среди гор Наварры!» Мы оба сели на мой велосипед, я впереди он сзади, и поехали вверх по склону. «Ты даже не представляешь себе, какой красивый мотоцикл. Красного цвета. Ты должен дать мне проехать на нем один круг», – прокричал он мне. «А ты ездить-то умеешь?» – «А как же! Это ведь гораздо проще, чем на лошади». Я пообещал ему, что дам. Наконец-то стемнело. В
немногочисленных домах, стоявших вдоль дороги, светились огни.XIV
В конце августа пошли дожди, и горы и леса, окружавшие Ируайн, скрылись в тумане. Ближе к дому на одиноких деревьях листья были мокрыми и тяжелыми и походили на рисунки или аппликации. Еще ближе Фараон, Ава и остальные лошади осторожно щипали траву. Трава была очень зеленой; а дорога, пересекавшая долину, покрытая грязью, – желтой; крыша дома Лубиса красной, темно-красной. А небо белесым, как туман.
Я проводил долгие часы, не выходя из дома, глядя на дождь и занимаясь игрой на аккордеоне. Мне совсем не хотелось делать этого, или, что еще хуже, одна мысль о необходимости принимать участие в празднике по случаю открытия спортивного поля вызывала у меня отвращение; но я чувствовал себя обязанным из-за обещания, данного Терезе. «Твое участие в празднике было лучшим известием за все последнее время», – сказал мне Мартин с торжественностью, которой я раньше за ним не знал. Он заявил, что говорит от имени Берлино и Женевьевы. Потом вручил мне записку от моего отца: список вещей, которые я должен был исполнить.
Дядя Хуан смотрел с неудовольствием, как я играю на аккордеоне. Однажды вечером, когда я стал на кухне репетировать испанский гимн, он не выдержал: «Я не желаю слушать эту музыку в своем доме!» Я очень расстроился. «Я должен играть ее на открытии, дядя. А у меня все еще плохо выходит», – попытался я оправдаться. «А почему ты должен играть перед этими фашистами?» – «Я пообещал, дядя, и не могу нарушить обещание». – «А о чем ты думал, давая такое обещание?» Он был в ярости. Ушел, хлопнув дверью.
В последующие дни я не притронулся к аккордеону, и большая часть времени прошла у меня впустую; я ничего не делал, валялся на кровати или сидел у окна на кухне. Иногда я заставлял себя взять книгу, чтобы что-нибудь почитать, какое-нибудь стихотворение Лисарди или один из ста детективных рассказов; но не мог сосредоточиться, и глаза мои обращались к окну, глядя на туман, на дождь. Передо мной вновь представала горилла с тетрадки, и я с большей ясностью, чем когда-либо, понимал, что именно выражает ее взгляд. Вначале я об этом не подумал. «Ты думаешь, твой отец был убийцей?» Нет, это был не вопрос, а утверждение. «Давид, пора наконец принять это. Твой отец имел самое непосредственное отношение к смерти этих людей. Особенно к смерти Портабуру и Эусебио». Эта мысль душила меня, и мне приходилось выходить из дома и бродить под дождем. Потом я ложился спать. И уже в постели, пытаясь успокоиться, обращался мыслями к Вирхинии. «Когда-нибудь наша прогулка среди штабелей досок повторится, – думалось мне. – И тогда я буду счастлив».
Шли последние дни августа. Я почти все время пребывал в одиночестве, потому что Хуан проводил большую часть времени в Биаррице или Сан-Себастьяне, а Лубису приходилось работать за двоих по причине безумия, которое, как это бывало всегда, когда приближались праздники, охватывало его брата Панчо. Лубису теперь приходились не только ухаживать за лошадьми, но и возить на Моро в лес обед для дровосеков. У него совсем не было времени навестить меня и немного поболтать.
Однажды утром я увидел из окна кухни, как два брата-близнеца Себастьяна играют за загоном для лошадей с чем-то вроде большого камня. Я еще подумал, что камень слишком уж белый и что дети таскают его слишком легко, но не придал этому большого значения. Я даже не стал размышлять о том упорстве, с каким они предавались игре, несмотря на дождь. В конце концов, они были отважными мальчишками, жившими по старинным законам. Они, возможно, могли испугаться грома, но уж никак не дождя. В полдень в дом зашел Хуан, чтобы переодеться после прогулки на Фараоне. Он мыл в раковине руки, когда вдруг поднял глаза и воскликнул: «Что эти мальчишки делают! Что у них в руках!» Но он уже знал, что именно, он понял это, едва открыв рот. Что-то невнятно пробормотав, он выскочил на улицу.
Он направился к павильону, зовя Лубиса. «Его здесь нет, дядя. Ему пришлось отправиться на лесопильню», – сказал я, выбежав вслед за ним. Тогда он направился к мосту и вошел в загон для лошадей. Я последовал за ним. «Подожди, Фараон!» – крикнул он своему коню, который подбежал к нему. «Куда, ты говоришь, ушел Лубис?» – спросил он меня, нахмурив брови. «Ему приходится выполнять работу да брата. Сейчас он в лесу, раздает обед людям с лесопильни». – «Этот Панчо с каждым разом становится все большим лодырем. В конце концов он всем нам надоест!» – ответил Хуан, повышая голос. Едва завидев нас, близнецы убежали.