Сын атамана

– - Твоей милости я верю, -- сказал Мандрыка, на которого, как и на всякого другого, прямодушие молодого князя произвело неотразимое действие.
– - Но вот этому гусю лапчатому я вот столечко веры не дам!

Данило обиженно ударил себя кулаком в грудь.

– - Да что я не запорожец, что ли, чтобы мне вовсе не верить! Не всякое же лыко в строку...

– - То-то вот, что ты лыком шит. Ложь -- на тараканьих ножках: того гляди, обломятся. А теперь, делать нечего, пойду спрошу пана атамана: угодно ли ему еще видеть сынка.

С этими словами Мандрыка повернулся к выходу. Гришук с умоляющим видом загородил ему дорогу.

– - Чего тебе?

– - Возьми меня с собой!

– - Да, может, батька твой тебя и не признает.

– - Признает, признает! Пусти меня к нему только одного...

– - Поспеешь.

И пане писарь уже вышел вон.

– - Владычица многомилостивая!
– - прошептал мальчик, у которого из побледневшего лица исчезла последняя кровинка.

Курбский сказал ему несколько одобрительных слов, но он, точно в оцепенении, не сводил глаз с двери.

И вот дверь опять растворилась. Еще с порога начальник канцелярии кликнул одного из своей команды, чтобы сбегал за пушкарем; затем схватил Гришука за ухо, да так больно, что бедняжка запищал.

– - Да что он сделал, -- спросил Курбский.

– - Что сделал?
– - повторил Мандрыка, отталкивая от себя мальчика с такой силой, что тот чуть не свалился с ног.
– - Назвался, вишь, сыном Самойлы Кошки, а у того вовек и сына-то небывало!

– - Он много лет меня не видел, и болезнь ему память отшибла, -- продолжал стоять на своем Гришук, взглядывая при этом на Курбского полными слез глазами.
– - А что он мне родной батька, клянусь вот перед ликом Христа Спасителя и всех Святых!
– - прибавил он, осеняясь крестом перед освещенными лампадами киотом в переднем углу.

– - И я клянусь тоже!
– - сказал Данило с таким же крестным поклоном.

Теперь у Курбского не осталось уже сомнения, что они оба лгали: Самойло Кошка был, действительно, отцом Гришука, но он-то сам, Гришук, был отцу не сыном, а дочкой! Да как об этом заявить? Сами они молчат, а тут их жизнь на волоске.

Искушенный в житейских лукавствах войсковой писарь со своей стороны не придал, казалось, торжественной клятве обоих особенной веры.

– - По совести ли дали вы вашу клятву, али нет, -- сказал он, -- об этом судить не мне: новый старшина разберется с вами. А дотоле, други милые, посидите в войсковой яме... Где ж это пушкарь-то?

– - Здесь, пане писарь!
– - отозвался входящий в это самое время запыхавшийся пушкарь.

– - Где это ты, братику, опять застрял? В шинке, верно?

– - Виноват, пане...

– - То-то "виноват!" Убери-ка вот к себе в пушкарню этих двух молодцов. (Пан писарь указал на Данилу и Гришука). Да смотри: ты головой ответишь, коли они у тебя убегут.

– - Не убегут, ваша милость: к пушке прикую.

– - Михайло Андреевич! Радетель! Будь нам заступником...
– - взмолился к Курбскому Данило, когда пушкарь на всякий случай связал ему веревкой руки.

Гришук не промолвил уже ни слова, с безнадежной покорностью протянул также пушкарю свои руки, и, только выходя из дверей, еще раз оглянулся на молодого князя, но так, что у того сердце в груди перевернулось.

– - Но их в пушкарне истязать же не станут?
– - спросил Курбский пана писаря.

– - Поколе нет, хоша маленько вреда бы и не было. А как выйдет декрет о законном истязании -- так прошу не прогневаться! За ложную клятву по головке у нас не гладят.

– - Но к чему их могут осудить?

Мандрыка пожал плечами, и губы его искривились недоброй усмешкой.

– - Кому на колу торчать, того не пожалуют двумя столбами с перекладиной!
– - отвечал он, очень довольный, по-видимому, своим острословием; но тотчас, приняв опять серьезную мину, переменил разговор.
– - Твоя княжеская милость тоже, я чай, с долгого пути притомился? Для знатных гостей у нас здесь, при кошевом курене, есть особое панское жилье. Пожалуй-ка за мною.

Глава шестнадцатая

ПРОГУЛКА ПО СЕЧИ

Проведя "знатного" гостя в "панское" жилье, пан писарь озаботился, чтобы ему подали туда и ужин; после чего пожелал ему доброй ночи и удалился, оставив ему для послуги одного из своих молодиков, Савку Коваля (молодиками назывались в Сечи молоденькие казаки, записанные, в качестве служителей, к какому-либо куреню, чтобы приготовиться к казачьему званию).

От разговорчивого молодика Курбский услышал, что поутру до рады будет еще торжественная служба в войсковой церкви.

– - Прикажешь разбудить тебя к самой службе?
– - спросил Коваль.

– - Пораньше, пожалуйста, если б я сам не проснулся. Занятно было бы мне перед тем еще и Сечь вашу осмотреть.

– - И крамный базар тоже?

– - А это что такое?

– - Да это, вишь, "крамницы" (лавки) с "крамом" (товаром). У всякого куреня там своя крамница для собственного обихода.

– - А вольных торговых лавок у вас разве нет?

– - Как не быть: есть у нас там и приезжие гости (купцы) и жиды-шинкари, есть пришлый народ всякого ремесла и мастерства; там же состоят при них и базарные атаманы, и войсковой контаржей, что хранит меры и весы. Больше твоей милости нынче ничего не потребуется?

– - Ничего. Спасибо, голубчик. Можешь идти.

Давно ушел молодик, а Курбский все не мог заснуть, все ворочался на постели: неопределенная участь, ожидавшая Данилу и Гришука (или как там его зовут, если он, в самом деле, дивчина), не давала ему покою.

"Поутру первым делом загляну к ним в пушкарню, спрошу напрямик: что можно для них сделать?" На этом решении Курбский наконец заснул.

Проснулся он от того, что кто-то сильно тормошил его за плечо. Он открыл глаза и увидел перед собой Савку Коваля.

– - Твоя милость хотел еще до церковной службы оглядеться в Сечи и на крамном базаре...

– - Да, да!
– - опомнился разом Курбский, и быстро приподнялся.

Четверть часа спустя, они вместе выходили из дверей.

Во внутреннем коше, как уже упомянуто, находилась, кроме кошевого куреня с пристройками, еще и соборная сечевая церковь. Около колокольни молодой вожатый обратил внимание Курбского на высокий столб с железными кольцами.

– - Знаешь ты, княже, что это за столб?