Сын атамана

– - Погодя еще загляну к тебе, -- прибавил хозяин-игумен, провожая молодого гостя до порога.

Глава четвертая

КТО БЫЛ САМ ОТЕЦ СЕРАПИОН

Панская "боковуша", как показывало уже название, была предназначена для почетных гостей; тем не менее никакою роскошью она не отличалась, за исключением разве киота с многочисленными большими и малыми образами, увешанными пасхальными яичками и пучками душистых трав. Низкое окно с частыми слюдяными стеклами было заложено железной решеткой; деревянные отесанные стены, деревянный стол, широкие деревянные лавки, -- все было крайне просто; на одной лавке был постлан пуховик со взбитой подушкой; тут же рядом на стольце (табуретке) была деревянная умывальная чашка и глиняный кувшин с водой, а на гвозде -- две чистые, грубого полотна ширинки (полотенца).

Пока Курбский умывался от дорожной пыли, отец келарь с двумя служками накрыл на стол. Был тут и пирог с рыбой, и балык янтарный, и икорка свежепросольная, и грибки разные, и мед сотовый, и яблоки моченые; были глечики с квасом, медом и еще каким-то взваром, от которого кругом разносился заманчивый дух.

– - Кушай во здравие, добродию!
– - пригласил келарь с поклоном.
– - Не взыщи: не изготовились принять.

– - Чего уж больше?
– - отвечал Курбский.
– - Я и не упомню, когда ужинал так обильно! Но мой дорожный товарищ и кони наши...

– - Упокоили твоего холопа, добродию, и коням овса дадено. Не тревожь своей милости.

Утолив голод, Курбский только что налил себе кружку меду, как увидел в дверях отца Серапиона.

– - Ну, что, сыне, насытился, чем Бог послал?
– - начал игумен, подходя и усаживаясь также около стола.
– - Мясной яствы, прости, и для мирян у нас не готовится. Нынче к тому же день постный: для монастырской братии и рыбы не положено. Но в пути сущим и в море плавающим святыми отцами особа пища разрешается. Кушай во здравие!

– - Много благодарен, святой отче, -- отвечал Курбский, -- сыт уже по горло. Вот медком еще запить... Что за вкусное питье!

– - Да, пойло доброе, меды у нас ставленные; тоже про одних лишь дорогих гостей: сами мы, иноки, квасом пробавляемся. А варенухи нашей еще не отведал?

– - Нет.

– - Так выкушай посошок, -- продолжал хозяин-настоятель, наливая гостю полную чару ароматного взвара, -- из вина, вишь, и меду с пряными кореньями сварена. Изрядный по сей части у нас отец чашник. Горе вот только, что сам уж не в меру падок до своих взваров; того гляди, отставить еще придется!..
– - словно про себя, в сердцах пробормотал строгий начальник обители.

– - Не погневись, святой отче, -- заговорил тут Курбский, -- коли я спрошу тебя по всей простоте: будет ли, как полагаешь, от запорожцев моему царевичу в ратном деле большая помога?

– - Помога-то была бы, как не быть; их хлебом не корми, дай лишь повоевать!
– - подтвердил отец Сера-пион и, оглянувшись на притворенную дверь, понизил голос.
– - Но поразмыслил ли ты, сыне милый, на кого ты с ними ополчаешься? На родичей своих, москвичей!

– - Но чтобы возвести на прародительский престол настоящего царя московского!

– - Да ведь запорожцы-то, как они мне не любы, сказать келейно, народ зело дикий, буйный, конь одичалый без узды, саранча египетская, пламя всепожирающее, пущенное по сухой степи, все кругом себя губящее нещадно...

– - Слышал и сам я, отче, будто жгут они, грабят, режут...

– - А служителей Божьих -- ксендзов польских и монахов живьем в пламя бросают!
– - в порыве негодования подхватил игумен.
– - Пусть те не нашей истинной веры, а все же, по своему уму-разуму, Господу Богу служат...

– - Неужто, отче, они поступают так и со служителями церкви? Ведь короли польские сами давали войску запорожскому грамоты на защиту святого креста от полчищ мусульманских.

– - А что же ты поделаешь с вольницей, у коей ни кола, ни двора, а почасту ни чести, ни совести! Кто ведь идет в Сечь Запорожскую? Всякая голь перелетная с Украйны, с Польши, с Руси, характерники и гультяи, коим терять нечего, беглецы от власти и закона.

– - Но у рады запорожской, отче, есть же свои власти, свои законы?

– - Как не быть! И ослушники от оных наказываются столь же строго, может еще строже, чем в ином войске. Да закон-то для них писан лишь постольку, поскольку запорожец преступает права своего товариства запорожского. Товариство для запорожца -- святыня, что храм Божий: он сам на него не посягнет, ни другим не даст пальцем его тронуть. Зато вне Сечи да на походе для запорожца не писано ни своего, ни иного какого закона, и являет он лютость неслыханную, сатанинскую. Так вот, касатик мой, чью помощь ты противу родной Москвы призываешь! Потекут за ними потоки крови. По долгу пастырскому призываю тебя пожалеть своих братьев, пожалеть и себя: на твоей совести будет кровь их...

На минутку Курбский задумчиво потупился; но вслед затем тряхнул головой и глянул в лицо настоятелю прямо и решительно.

– - Ты, святой отче, выполнил долг свой, не препятствуй же и мне выполнить долг мой тому, кто меня к себе, как друга, приблизил, кому я крест целовал и ради кого готов теперь пить смертную чашу!

Суровый служитель Божий, сидевший опершись львиной головою на руку, метнул на говорящего одиноким глазом огневую молнию. Но прямодушная молодость и свежая мощь, веявшая от всего существа юного гостя, разгладили насупленные черты инока.

– - Не токмо по долгу пастырскому, но и по доброй памяти о незабвенном родителе твоем (Царствие Небесное!) остерегал я тебя, сыне мой!
– - заговорил он значительно уже мягче.
– - Купно с ним, искуснейшим стратигом и воителем, татарву громили и под Тулой, и на Шиворони, и под Казанью, великим градом бусурманским. Что тут огненного бою, стрел и камений на нас пущено было со стен и башен! Когда же под-билися под самые стены, варами начали лить на нас и бревнами метать. Много нас на приступ пошло, мало вспять убралося! Были ж у нас по велению цареву под стены подкопы подведены, бочки с порохом подложены. Кликнул клич князь Андрей Михайлович: "Гей, вы, пушкари мои! Кто на порохе мне зажжет свечу?" Призадумались пушкари, стоят -- молчат. "Аль мне, князю, самому идти?" Вышел тут молодой пушкарь: осенясь крестом, зажег свечу...

Рассказчик умолк и как бы в забытьи устремил свой единственный глаз неподвижно в пространство.

– - И стены разметало, и город был взят?
– - досказал Курбский.

Настоятель молча головой кивнул.

– - А пушкарь тот что же? И праху его, я чай, не доискалися?

Ответом был такой искрометный взгляд, что Курбский вдруг догадался:

– - Это был ты сам, отче?

Отец Серапион не возражал, а, прикоснувшись пальцем к впадине своею вытекшего левого глаза, произнес совсем изменившимся, тихим голосом: