Сын атамана

[]

– - Головой о корень древесный ударился...
– - застенчиво пояснил со своей стороны панич.

– - И головушкой, и плечиком.

По алым губам мальчика пробежала плутоватая улыбка.

– - Только голова покрепче плеча оказалась, -- сказал он, -- уцелела!

– - Шути, шути!
– - укорил дядька.
– - И висок-то себе до крови раскроил, а плечо и совсем, поди, попортилось.

– - Как спросят в Сечи, так могу хоть рассказать, что вместе с тобой в бою побывали!
– - не унимался Гришук, указывая на правую руку дядьки.

Что Яким побывал в бою, свидетельствовал глубокий шрам, пересекавший ему лоб и бровь; на изъян же в правой руке его Курбский обратил внимание только теперь; из рукава старика торчал обрубок кисти руки без пальцев.

– - Но как ты, любезный, саблей владеешь?
– - спросил Курбский.
– - Аль левой рукой?

– - Левой, -- словно нехотя ответил дядька, пряча свою поврежденную руку, и перевел речь снова на своего питомца.
– - Благо, хошь не так далеко было до обители. Благодарение Богу да отцу лекарю, плечико у него теперь заживает, а все ж на коне до Сечи ехать поопасился: растрясет. Ехать же надоть бы, ни дня не измешкав.

– - Родитель твой там, слышно, крепко занемог?
– - участливо отнесся Курбский к молоденькому сыну атамана.
– - С чего это с ним приключилось?

Веселое только что лицо Гришука разом опечалилось, и на длинных ресницах его блеснули слезы. Он хотел ответить; но углы рта у него задергало, и он закусил нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

– - Светик ты мой, соколик мой, ну, полно, полно! Не малыш ведь, слава Богу!
– - ласково забрюзжал на него дядька, а затем ответил за него на вопросы Курбского.
– - Да изволишь видеть... Который год уж батька его ушел от семейки своей в Сечь -- не потому, чтобы... нет, жили они с жинкой ладно и совестно, -- да старого казака все, знаешь, в Сечь тянет, что волка в лес. Ну, а на поход противу турчины, как потонул старшой Скалозуб, другого, окромя пана Самойлы, на место его не нашлось...

– - И должен был он отречься от семьи родной, чтобы попасть во в старшие?

– - Да как же ему было отказаться, коли его выбрали?
– - вступился тут за своего батьку Гришук.
– - Откажись он, так погубил бы с собой, может, все войско...

– - Но сердца в груди не замолчишь!
– - подхватил старик дядька.
– - Пали до пана Самойлы слухи, что жинка у него скончалася, а была она у него добрая, смиренная, по хозяйству заботливая; и затужил он, затосковал так, что на поди! заговариваться начал. Как сведали мы о том в Белгороде, так и собрались вот с паничем в Сечь проведать родителя: из четверых птенцов единственный ведь остался! Увидав сынка, как знать, может, в себя опять придет, утешится.

– - Дело доброе, святое дело, -- сказал Курбский.
– - Я сам тоже в Сечь путь держу. Упредил меня вечор настоятель, что есть мне юный попутчик...

– - Так, так!
– - с живостью поддакнул Яким.
– - Ведь ты, прости, князь Курбский?

– - Курбский.

– - Сказывал он нонече и нам про тебя. С тобой он нас охотно порогами пускает. Яви такую милость, чтобы птенчику моему, грешным делом, какого дурна не учинилось. Вот и к обедне заблаговестили, -- прервал сам себя старик.
– - Отстоишь с нами тоже?

Глава шестая

ЗА ОБЕДНЕЙ И ЗА ТРАПЕЗОЙ

Деревянный, не особенно обширный храм, несмотря на будничный день, был наполнен прихожими богомольцами. Служил обедню сам игумен, отец Серапион. Если он своей замечательной личностью и в обыденной жизни производил уже на всякого сильное впечатление, то здесь, окруженный всею монастырской братией, среди церковного благолепия, перед высоким, раззолоченным иконостасом, при мерцании сотен восковых свечей и лампад, в клубящихся облаках голубого дыма кадильниц, он являлся центром общего благочестивого настроения, как бы исходившего от него и невидимыми волнами разливавшегося на всех присутствующих, в том числе и на Курбского. С давно не испытанным умилением слушал он и стройный хор певчих на клиросе, и чтение святого Евангелия голосистым протодьяконом; особенно же тронула его за душу проповедь самого настоятеля, сказавшего плавно и пышно напутственное слово "в пути сущим", разумея, очевидно, и его, Курбского, с его будущим малолетним попутчиком.

– - Глянь-ка, Михайло Андреевич, направо, вон в угол, -- расслышал он тут за спиной своей шепот Данилы, -- вздулись ведь оба, что тесто на опаре!

Он повернул голову по указанному направлению и увидел двух коленопреклоненных: один был пожилой мужчина необычайной толщины, с испитым лицом, в монашеской рясе, другой -- совсем еще юноша, но с такими же одутловатыми щеками и заплывшими глазами, в запорожской свитке. Первый неустанно и равномерно клал поклон за поклоном, тогда как второй, точно в столбняке, с тупой неподвижностью мрачно уставился в каменный пол перед собой.

– - Монах-от -- здешний чашник, -- пояснил запорожец, -- за непомерное "чревоугодие и вкушение пьянственного пития" епитимию отбывает, а молодчик -- родным батькой своим из Сечи на отрезвление прислан.

Когда отошла обедня, и отец-настоятель вышел из алтаря, вся толпа богомольцев хлынула ему навстречу -- принять благословение. Но он опять сделал молчаливый знак рукой и направился к двум покаянникам в правом притворе. Курбский вместе с народом двинулся туда же.

– - Ну, что, сыне мой?
– - спросил отец Серапион чашника строго, но не возвышая голоса.
– - Скорбишь ли?

– - Скорблю и стенаю...
– - был глухой ответ.
– - И вспомнить страшно, сколь был бесстыж и невоздержан!

– - А впредь остережешься?

– - Остерегусь, святый отче!

– - Клянешься в том?

– - Клянусь Господом моим...

– - Сам Сын Божий рече: "Радость бывает на небеси о едином грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведных, не требующих покаяния". Редкого гостя ради слагаю с тебя ныне же вину твою. Иди и не греши.

Чашник со слезами благодарности припал к руке своего духовного начальника.

– - А меня что же?
– - вызывающе прохрипел стоявший еще рядом на коленях юный сын Запорожья.

– - Рано!
– - коротко отрезал игумен, окидывая его из своего единственного глаза палящим взглядом, и круто отвернулся.

– - Чернецы окаянные!
– - злобно пробормотал тот ему вслед, не смея, однако, подняться с полу.

К счастью дерзновенного, отец Серапион его уже не слышал. Богомольцы, тесня друг перед другом, ловили на ходу благословляющую руку отца-настоятеля, целовали край его одежды. Направляясь к выходным дверям, он звучным басом затянул канон. Примкнувшие к нему монахи разом подхватили торжественную песнь и вереницей попарно потянулись за своим главою на церковную паперть, а оттуда, с тем же пением, мостками, переложенными через весь двор, к обительской трапезе.

Курбский, сторонясь толкотни, несколько поотстал. Тут около него очутился молоденький белец и попросил его от имени отца-настоятеля следовать за ним.

– - И ты, добродию, пожалуй тоже, -- проронил белец кому-то позади Курбского.

Оказалось, что слова эти относились к Гришуку Кошке, который, точно боясь уже потерять своего покровителя-попутчика, увязался за ним, как дитя за нянькой.

Боковой дверкой они следом за бельцом прошли в красный угол келарни. Около незанятого еще сидения настоятеля стояла кандия (медная чаша, заменяющая колокол в келарне) и возвышался аналой с Евангелием, а на стене над аналоем ярко горела золотыми окладами икон освещенная божница.