Сын детей тропы

Он нагнал зверя у маленькой площади со спящим фонтаном, серым и простым: каменный круг и тумба в середине. Вокруг стояли лотки, нептица перевернула два из них и топталась по сыру и травам, вертелась, вздыбив перья и шипя, не зная, куда бежать. Её окружили. Мясник вскинул нож. Стражи с цепами расталкивали зевак.

— Стойте! — воскликнул Шогол-Ву. — Остановитесь!

Толкнув кого-то, он оказался впереди.

— Тише, Хвитт, тише!

Нептица вертелась, щёлкая клювом. Зашипела, вытянув шею, не узнавая. Заплясала, подняла когтистую лапу.

— Тише, я здесь!

Шогол-Ву выставил ладони, шагнул медленно, глядя в невидящие тёмные глаза.

— Как вылетит!..

— Что деется, что деется!

— Да как эту зверюгу занесло сюда?

— А мне кто заплатит? За что жить-то теперь?

— Разойдись!.. С дороги!..

Крики, хриплые и визгливые, женские и мужские, летали над площадью. Нептица хлопала крыльями, мотала головой. Клюв метнулся к протянутой ладони.

— Хвитт! Это я.

И она узнала. Ткнулась в грудь, зажмурившись — Шогол-Ву едва устоял. Обхватил белую шею, почесал мягкие перья у клюва.

— Что происходит? Объясняй!

Стражи подобрались, рослые, с цепами наготове, требуя ответа.

Шогол-Ву поднял голову.

— Ну, говорить будешь?

— Да прикончить эту тварь, а его — перед богами отвечать!..

— Что творится, люди добрые, — донеслись причитания. — Ох, что творится!

Расталкивая зевак, к фонтану вышел спутник запятнанного.

— Привёл нас Двуликий в этот город. Разве мы ждали зла? Остановились, как велено, в Нижнем...

Дверь ближайшего трактира распахнулась, и на каменную мостовую, притрушенную соломой, ступил человек в расшитой богато рубахе. Среди хитрых узоров выделялась ладонь — золотая, палец красный — слева, у сердца. Тёмные кудри, подёрнутые сединой, падали на плечи. Цепкий взгляд обежал развороченную площадь, людей, нептицу и остановился на стражнике.

— Что за шум?

— Эти двое... эти трое нарушили порядок. Мы их живо уберём.

— А справедливость-то где? Мы простые потешники со Сьёрлига, вреда никому не чинили. Не наша вина...

Человека ткнули рукоятью цепа. Он пошатнулся, упал на колени.

— Говорить будешь, когда спросят!

Тот, в расшитой рубахе, поднял руку.

— Пусть говорит.

— Да чего с такими возиться? Урсель разберёт...

— Я сказал, пусть говорит.

— Воля твоя, господин. А ну, говорите!

Шогол-Ву стиснул зубы и промолчал, не убирая руки с белых перьев.

— Мы с самого Сьёрлига! — воскликнул его спутник. — Только переночевать заехали. Видит Двуликий, всё делали, как велено. Сказали в Нижний город, мы туда. Вы у тех спросите, кто нашего зверя выпустил! Вот оно, гостеприимство ваше!

Его несильно ткнули в спину.

— От Степной лапы ехали? — спросил черноволосый.

— От неё, а как ещё? Нас уж избили, и древесник ребят подрал, и телега перевернулась, а тут ещё обокрасть...

— И как дорога? Спокойная?

— Говорю же, избили!..

— На пути. На пути никого не встретили?

— А кого должны? Ну, люд всякий попадался. Одни туда едут, другие сюда.

Черноволосый хмыкнул задумчиво.

— Поднимайся, — сказал он. — Потешники?

— А то. Во, видали, как Трёхрукий за наш счёт потешился?

Черноволосый кивнул. Вынул кошель, позвенел, что-то переложил в карман, остальное бросил стражнику.

— Уладьте с людьми. А эти пойдут со мной.

Тот поймал, прижал к груди, к нашитому на стёганой куртке синему глазу.

— А Урселю что доложить? — спросил растерянно.

— Зачем докладывать? Мы вроде всё решили.

— Так прознает если о беспорядке...

— Если у него будут вопросы, пусть задаёт их мне. Идите уже, Очи Двуликого. А вы...

Незнакомец поглядел на человека, на запятнанного.

— За мной. И зверя ведите. Давайте, нечего трястись.

Человек поднялся, наспех отряхнул колени. Потянулся к Шоголу-Ву, коснулся повязки на лбу.

— Бедняга Дарен, — печально, нараспев произнёс он, поправляя ткань. — Ты хоть на ногах-то держаться можешь? Да-а, досталось тебе...

И прошипел неслышно для прочих:

— Длань Одноглазого! Указующий Перст! Мы встряли, понял? Делай, что скажу!

Отстранившись, он добавил обычным тоном:

— Ну, идём! Негоже заставлять господина ждать! Слышишь, друг мой Дарен?

Трактир Нового города в этот ранний час был почти пуст. Лишь трое, считая того, кто выходил наружу, хозяин, да ещё старик музыкант на лавке у печи, одетый чисто, но с чужого плеча. Неудобно привалившись к стене, он храпел, запрокинув голову. У ног его лежала кружка, темнело пятно, уже подсохшее, а на краю лавки приютилась стренга — выдолбленная половина округлого бруса с натянутыми струнами. Дешёвая, грубая.

Дремавшая у огня рыжуха округлила жёлтые глаза, зашипела, выгнув спину, прижала острые уши. Шерсть вдоль хребта встала гребнем.

Взмахнув обоими хвостами, рыжуха взлетела на стойку, оттуда — на балку, и растаяла в тёмном углу.

Нептица упёрлась, не хотела идти. Двое за столом повернули к ней головы. Рубахи тоже расшиты, та же золотая ладонь слева, только красный палец у каждого свой. У одного третий, у другого четвёртый.

— Ты кого притащил, Чёрный Коготь? — хрипло спросил русоволосый бородач, что сидел, уронив лоб на широкую ладонь.

— Потешники, — улыбнулся тот. — Пусть веселят, раз старик уснул.

Улыбка казалась хищной — может, из-за горбатого носа, который ещё сильнее клевал вниз, когда черноволосый растягивал губы. Может, из-за зубов, белых, крепких и чуть островатых. А может, из-за взгляда, который оставался цепким и холодным даже теперь.

— О-ох, — только и простонал бородач, обнимая голову ладонями.

— Вы что же, и зверя сюда? — робко спросил трактирщик, сдвигая брови, бесцветные, почти белые на красном лице.

Оно и понятно — его «Старый моховик» совсем не похож был на ту дыру, где трое провели ночь. Столы выскоблены, лавки чисты, на полу свежая солома. Только лужа у ног старика портила вид.

Пахло хорошей, жирной похлёбкой, деревом и дымом. Не чадом, застревающим в горле, а приятным смоляным дымком. Высокие потолки, небольшие, но вымытые окна, связки трав — в этом месте не стыдно было принимать любых гостей.

— За беспокойство заплатим, — отмахнулся черноволосый.

Нептица углядела ящик с рыжими корнями, крупными, вымытыми чисто. Вытянув шею, ступила осторожно за порог.