Сын хамас

— Скажи мне, почему ты здесь?

— Понятия не имею.

Конечно, я подозревал, что оказался здесь, потому что купил эти дурацкие автоматы, которые даже не работали. Спина горела как в огне. Следователь взял меня за подбородок.

— Ты хочешь быть стойким, как отец? Ты и представить себе не можешь, что ждет тебя за стенами этой комната. Расскажи, что та знаешь о ХАМАС. Какие секрета тебе известны? Расскажи об исламском студенческом движении! Я хочу знать все!

Неужели он и вправду думал, что я опасен? Я не мог поверить в это. Но чем больше я тогда размышлял, тем яснее понимал: он действительно считал, что я представляю угрозу. С его точки зрения, уже того, что я был сыном шейха Хасана Юсефа и купил оружие, было более чем достаточно, чтобы вызвать подозрение.

Эти люди посадили в тюрьму и пытали моего отца, были готовы пытать и меня. Неужели они действительно полагали, что это заставит меня признать их право на существование? Моя точка зрения сильно отличалась от их взглядов. Мой народ боролся за свою свободу, за свою землю.

Я не ответил на эти вопросы, и мужчина хлопнул по столу кулаком. И снова взял меня за подбородок.

— Я пойду домой и проведу вечер с семьей. А та веселись здесь.

Я просидел на этом нелепом стуле несколько часов, все сильнее наклоняясь вперед. Наконец, пришел охранник, снял наручники и кандалы, надел на голову очередной колпак и повел меня по коридорам. Голос Леонарда Коэна становился все громче и громче.

Мы остановились, и охранник рявкнул, чтобы я сел. Музыка теперь просто оглушала. И снова меня сковали по рукам и ногам на низеньком стульчике, который вибрировал от беспощадных ударных: «Сначала мы возьмем Манхэттен, а потом возьмем Берлин!»

Мышцы свело судорогой от холода и неудобного положения. Я пробовал на вкус зловонную мешковину колпака. Однако сейчас я, похоже, был не один. Даже несмотря на громкое пение Леонарда Коэна я слышал, как люди плакали от боли.

— Здесь есть кто-нибудь? — закричал я через засаленную ткань.

— Кто ты? — голос совсем рядом пытался перекричать музыку.

— Я Мосаб.

— Ты давно здесь?

— Два дня.

Пару минут человек молчал.

— Я сижу на этом стуле три недели, — наконец произнес он. — Они разрешают мне поспать четыре часа раз в неделю.

Я обомлел. Это последнее, что я хотел бы услышать. Другой узник сказал, что его арестовали примерно тогда же, когда и меня. Я прикинул, что в комнате было около двадцати человек.

Наш разговор внезапно прервался, кто-то сильно ударил меня по затылку. Боль прострелила череп, и мне с трудом удалось сдержать слезы под колпаком.

— Не разговаривать! — заорал охранник.

Каждая минута казалась часом, а часы были похожи один на другой, как близнецы. Мой мир остановился. Я знал, что снаружи люди просыпаются, ходят на работу и возвращаются домой, к семьям. Мои одноклассники готовятся к выпускным экзаменам. Мама готовит, убирается, обнимает и целует моих младших братьев и сестер.

Но в этой камере все сидели. Неподвижно.

«Сначала мы возьмем Манхэттен, а потом возьмем Берлин! Сначала мы возьмем Манхэттен, а потом возьмем Берлин! Сначала мы возьмем Манхэттен, а потом возьмем Берлин!»

Некоторые мужчины всхлипывали, но я решил не плакать. Я был убежден, что отец никогда не плакал. Он был сильным. Он не сдавался.

— Shoter! Shoter! [«Охрана! Охрана!»] — крикнул один из заключенных. Никто не ответил ему, потому что музыка была слишком громкой. Наконец спустя какое-то время пришел охранник.

— Чего надо?

— Я хочу в туалет. Мне нужно в туалет!

— Не положено. Сейчас не время для туалета.

И он ушел.

— Охрана! Охрана! — завизжал мужчина.

Через полчаса охранник вернулся. Но было поздно, мужчина уже не мог терпеть. Ругаясь и проклиная его, охранник разомкнул наручники и вытащил его из камеры. Через несколько минут он приволок его обратно, снова пристегнул к низенькому стульчику и ушел.

— Охрана! Охрана! — закричал другой.

Я был измотан, желудок болел. Шею ломило. Никогда не думал, что моя голова такая тяжелая. Я пытался прислониться к стене, но как только слегка проваливался в сон, приходил охранник и бил меня по голове, чтобы разбудить. Его основной обязанностью было следить за тем, чтобы мы бодрствовали и вели себя тихо. Я чувствовал себя так, будто похоронен заживо и меня пытают ангелы Мункар и Накир после того, как я дал им неправильный ответ.

Должно быть, уже наступило утро, когда я услышал, как охранник копошится где-то рядом. Одного за другим он освобождал людей от наручников и кандалов и выводил наружу. Через несколько минут он приводил их обратно, сажал и пристегивал одного и принимался за следующего. Наконец он подошел ко мне.

Разомкнув цепи, он взял меня за колпак и потащил по коридорам. Открыл дверь камеры и велел войти. Когда он снял с меня колпак, я увидел того же самого горбатого обезьяноподобного старика с моим завтраком. Он ногой подвинул мне голубой поднос с яйцом, хлебом, йогуртом и оливками. Пол был залит почти 2,5-сантиметровым слоем вонючей воды, и, естественно, она выплеснулась на поднос. Я скорее умру с голоду, чем буду есть это.

— У тебя две минуты на еду и туалет, — бросил мне охранник.

Единственное, чего я хотел, это потянуться, лечь и уснуть, пусть даже на две минуты. Но я просто стоял, а секунды стремительно ускользали.

— Давай, выходи!

Я не успел притронуться к еде, как охранник снова напялил на меня колпак, провел обратно по коридорам и пристегнул к стульчику.

«Сначала мы возьмем Манхэттен, а потом возьмем Берлин!»

Глава одиннадцатая

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

1996

Целый день двери открывались и закрывались, заключенных в вонючих колпаках водили с одного допроса на другой. Снять наручники, надеть наручники, допрос. Открыть дверь, закрыть дверь. Иногда следователь так свирепо тряс и избивал заключенного, что после этого бедняга терял сознание. Утром нам приносили голубой поднос с завтраком, вечером — оранжевый с ужином. И две минуты на еду. Час за часом. День за днем. Голубой поднос — завтрак. Оранжевый — ужин. Я с нетерпением ждал того момента, когда будут кормить — не потому что хотел есть, а просто потому, что только тогда можно было выпрямиться.

Вечером, после ужина, хлопанье дверями прекращалось. Рабочий день следователей был окончен, и они расходились по домам. Впереди — бесконечная ночь. Люди плакали, молились и стонали. Они больше не были похожи на разумных существ. Некоторые даже не сознавали, что говорят. Мусульмане повторяли строки из Корана, молясь Аллаху, чтобы Он дал им сил. Я тоже молился, но не просил стойкости. Я думал о глупом Ибрагиме и нелепых звонках на мобильный телефон отца.

Еще я думал об отце. Сердце защемило, когда я понял, что ему пришлось перенести во время заключения. Но я отлично знал отца. Даже во время пыток и унижений он принимал свою судьбу покорно и с готовностью. Он, возможно, даже сдружился с охранниками, избивавшими его. Должно быть, они были интересны ему как люди, и он расспрашивал их о семьях, происхождении, увлечениях.