Сын крестьянский

Мысль перескочила: «Мне ныне славно жить здесь! Не зря при самозванце состоял, а потом бежал с тугой мошной. Будет, погулял добрый молодец дорожками кровавыми! Пора и вздохнуть, сиречь личину царскую — по боку. Иной пусть намекает, что царь-де он. А сколь крови-то было, страх берет».

Горькое раздумье охватило Молчанова, прошлое восстало, заполонило…

Земский приказ, мрачное, приземистое, замызганное здание у стен Кремля. На улице стоит деревянная кобыла, а к ней привязан человек с обнаженной спиной. Он озирается; кругом любопытный народ, много веселых лиц: занятно, как пороть будут.

«Ишь зверь многоликий! Уставились, зрить станут на муки мои!» — с тоской думает несчастный.

Из приказа дробными шажками вышел одноглазый подьячий в зеленом кафтане, за ним топал громадный кат с кнутом, перекинутым через плечо. Народ оживился, загудел. Озорной босой мальчишка заскакал на одной ножке, певуче крикнул:

— Щас, щас драть будут!

Женка из гулящих, повертываясь во все стороны, трещала:

— Ай, ай, ай! Вот он, чернокнижник-то какой! Пущай-ка ныне тебя нечистая сила до битья с кобылы ослобонит! Небось, как миленький, лежать будешь на ей.

Пожилой купчина возразил, насмешливо подмигивая:

— Не то, женка, баешь! Дал бы он посул добрый кому следует и не лежал бы на кобыле. А коли лежит, значит, богат: в одном кармане вошь на аркане, в другом — блоха на цепи.

— Гы, гы, гы!.. — загрохотали окружающие.

Кат положил свернутый кнут на лавку у кобылы. Подьячий пригладил свои седенькие и реденькие усики и бороденку, начал читать приказ:

— «Дворянский сын Мишка Молчанов недоброе учинил: чернокнижием да волхованием занимался. И сии черные книги, как-то Астролог, Чаровник, Мысленник, Волховник, Аристотелевы врата, у сего непотребца на дому найдены и сожжению подлежат».

Подьячий махнул рукой, и земский ярыжка приволок из приказа кошелку с книгами, облитыми смолой, поставил кошелку около кобылы. Несколько женок, гуртовавшихся вблизи преступника, шарахнулись с аханьем и визгом при виде «дьявольских книжиц». Подьячий опять забубнил:

— «Великий государь и князь всея Руссии Феодор Иоаннович соизволил приговорить Мишку Молчанова к кнутобойству, сорок ударов. Поелику преступник роду дворянского, после битья на челе его клейма не выжигать».

Подьячий замолк, словно дразня нетерпеливую толпу. Кто-то крикнул:

— Скоро ли? Пора!

Подьячий пробурчал:

— Митроха, зачинай!

Кат глупо ухмыльнулся, щелкнул кнутом в воздухе, рявкнул:

— Мишка, держись! Ожгу! — И начал.

Свист кнута, стоны истязаемого, оживленные голоса толпы, смрад и дым от горящих книг… Спина краснела, потекла кровь на штаны и на кобылу, а кат бил да бил без отдыха и начал входить в раж. Подьячий погрозил ему пальцем.

— Митроха, сукин сын! Не стервеней, а то забьешь!

Лицо того поскучнело, бить стал легче, без потягу. К сороковому удару окровавленный преступник был без сознания. Облили его из ведерка водой, отвязали.

Молчанов пришел в себя, несколько раз глубоко вздохнул, безумно озираясь. Какой-то дурак захохотал, но толпа сумрачно молчала.

— Ну, паря, теперь после угощенья бреди до дому! — сказал разнеженным голосом подьячий: любил он, грешный, на кнутобойство глядеть! С выражением честно выполненного долга на лисьем личике начальство торжественно удалилось, а сзади опять топал зверовидный кат. И толпа расходилась… Около пострадавшего суетился, подсоблял одеваться сердобольный рыжебородый мужичок в гречневике, посконной рубахе, лаптях.

— Ничего, парень! Заживет до свадьбы. Меня сколько разов потчевали! Присохнет — и жив капусткин!

Молчанов дрожал, глядел на доброго дядю, через силу улыбнулся:

— Спасибо, мужичок! Прощай!

Побрел в сумерках до дому. Моросил дождик, мочил истерзанную спину, смягчал боль. Молчанов бормотал:

— Вот те и на! Отодрали, как сидорову козу, якобы по повелению царя Федора Ивановича! Да царь-то Федор, чай, и не знал, что его именем бить меня станут. А вот управитель, Годунов Борис, конечно, знал, конечно, он приказал кнутобойствовать. Годунов, Годунов! Ты — птица великая, орел еси, а я — птаха мелкая, воробей, скажем. Токмо запомню я, что ты меня бить приказал!

Гордость заговорила, он приосанился в темноте, почти забыл о боли, брел, не разбирая пути.

«А такая ли уж я птаха мелкая? Из дворян московских! Потомок Индриса. Иван Федорович Молчан есть родоначальник наш, а я — внук его! Вот оно как! А меня кнутом! Запомню, Борис, запомню, случаем сквитаюсь!»

Охватила злоба, а боль опять стала невыносимой, огнем палила, стреляла в руки, ноги. Завыл тихо, зашел в какой-то пустырь, сел на лавку под березой. Дождь не кончался. Молчанов вспомнил допрос.

«Нашел истец у меня книги Волховник, Чаровник и протчие. Вот и стал чернокнижником. А сам в волхованье не верю. Ежели бы узнали, что постиг я в тайности латынский язык от иноземца Григория Грека, кой жил тогда на Москве, а засим пропал, как дым! Ежели бы узнали, что есть у меня спрятанные, на языке сем писанные древних писателей книги, тогда бы меня, как пить дать, волхвом, кудесником и чародеем обозначили. Стоят они на полке потаенной: Илиада, Одиссея, Аппиан — войны гражданские, с греческого на латынь переложены! А вот и про римлян: Юлий Цезарь — о войне галльской, Саллюстий — заговор Катилины, Цицерон — речи супротив Катилины».

И Молчанов в самозабвении продекламировал:

— Quo usque tandem, Katilina, abutere patientia nostra? [19]

Подобравшийся сзади и обнюхивавший его пес с визгом шарахнулся, а Молчанов вздрогнул, потом захохотал.

— Вот черт! Испугал! А вот еще: Петроний, коего «Сатирикон» есть у меня, — проконсул, консул императора Нерона, а засим приближенный его, друг и elegan-tiarum arbiter [20] . Но sic transit gloria mundi [21] , и Петроний умирает по приказу Нерона, он режет себе жилы.

19

До коих пор ты, Катилияа, будешь испытывать наше терпение?

20

Арбитр вкуса, изящества.

21

Так проходит слава мира.

Вспоминая про другие книги, любитель чтения думал: «Если бы все эти книжицы да рукописи нашли у меня, пытки и сожжения не миновать бы мне, молодцу». Представился длинногривый, тощий, на журавля похожий иерей Митрофаний из Благовещенского собора.

«И так уж он шпынял, шпынял: что про чернокнижников архипастыри-проповедники сказывают, да что в Стоглаве писано, да в Домострое обозначено. Совсем заездил меня словесами своими. Ну ладно, пока жив курилка! Правильно тот мужичок сказывал: до свадьбы заживет!»