Сын крестьянский

— Истинно, боярин, сказываешь, что лютует. Когда до тебя добирался, сколь я гиблого народу, мертвяков встречал! Страшные дела деются!

— Во, во! Страх у него перед Димитрием. Снова смута поднимается. Судьям неправедным да заплечным мастерам делов, ох, много! Избы пытошны забиты людьми, волокут туда и правых и виноватых. Хватай не хватай, всех гилевщиков не переведешь! Москва будто бочка с порохом. Того и гляди — взорвет!

Окольничий решительно сказал, как отрубил:

— Не гож он нам. — Помолчал, собираясь с мыслями. — Тянет руку старого, родовитого боярства, вотчинного. А боярам неродовитым, да дворянам, да детям боярским как быть? Вотчинник богат, в силе великой, людишек из поместий дворянских к себе в вотчину сманивает. Людишки бегут, в нетях обретаются, малых помещиков не слушаются, волком глядят. Того и жди, что засапожник [34] в спину примешь. Нам царь нужен, чтобы за всех стоял да землю по справедливости за службу верстал. А мужики да холопы снова, скажу, избаловались, испаскудились. Вот их через царя, через думу боярскую и потребно крепить за помещиком.

34

Засапожник — большой нож; носили за голенищем.

Шуйский много сделал для прикрепления крестьян к земле, но землевладельцев, в особенности помещиков-дворян, половинчатые меры уже не удовлетворяли.

«У этого окольничего дума о черных людях, как чирей на боку, — едко улыбнулся про себя Еремей. — И зудит, и свербит, и покою не дает».

Он опустил глаза, чтобы окольничий не увидел в них вспыхнувшей злобы.

«Вот они каковы! Хоть и старые великородные бояре, хоть и нынешние худородные земли владельцы. Ну, да ладно, помолчу, послушаю».

Матвеев продолжал:

— А теперь вникай в мои слова: Шуйский ведает, что в Путивле гроза супротив его собирается. Готовит он рать, не велику, не малу, а тыщ двадцать наберется. Походу быть месяца через полтора. Поход, сказывают, на ляхов готовят, токмо это неправда. Пойдут они на Путивль. Побудь малость в Белокаменной да ворочайся до дому. Передай, что видал да от меня слыхал. Ежели еще что нужное узнаю, гонца к вам пошлю. Иди со господом.

Хоромный холоп отвел Ерему в горницу возле стряпущей. Был вечер. Олешка играл на гуслях, около него собрались холопы. Слушали, дивились:

— Вот так гусли! Таково-то сладкозвучны да напевны!

— Гусли как гусли. Сам гусляр хорош, вот и напевны!

Вошел еще холоп, бледный, растерянный: с трудом передвигался.

— Ну что, Афонька, как?

— Сто чертяк им в ребра! Отодрали на конюшне, как Сидорову козу, вот и весь сказ! Вот жизнь! Утеку, право слово, утеку! Не выдюжишь здесь, забьют!

Ерема вспомнил, как его не раз драли, когда холопом был.

— Холопов, мужиков дерут, а они спину дают! — проговорил он.

— Попробуй не дай! — с раздражением откликнулся Афонька.

— Спевай, Олешка, про Димитрия царя! — приказал Ерема.

Слушали со вниманием, одобряли. Поротый Афонька снова сказал:

— Сбегу! — и гневно сверкнул очами. — Царя праведного искать. Пущай он и не всамделишный, а все ж, может, найду, где жизнь полегче. К гилевщикам пристану. Смотришь, и моя денежка не щербата!

Разошлись поздно. Перед сном Олешка сказал:

— А что, дядя Ерема, не уйти ли нам отсель? Больно нерадостно здесь. — Повеселевшим голосом, улыбнувшись, он продолжал: — У нас в Путивле куда вольготнее. И лес, и пашня, и жаворонки поют… Уйдем, дядя Ерема!

— Всему свой срок. Не на гулянки мы сюда ходили, — недовольно проворчал Ерема.

Глава V

Был воскресный день, ясный, солнечный. С утра стекался народ на Красную площадь. Направились сюда и Ерема с Олешкой.

Несмотря на ранний час, по площади шныряли лотошники.

— А вот оладьи горячи, плати, не требуй сдачи!

— Гречишники с конопляным маслом скусны, пекла их тетка Маланья искусна!

Везли в тележках бочонки, ендовы с питиями.

— Вот квас хлебной, сладкой, станешь с его ядреной, гладкой!

— Мед имбирной, малиновой, вишневой. Пей со господом да бери снова!

— Пироги с пылу, с жару, с зайчатиной; заутра принесем с курятиной!

— С зайчатиной али с собачатиной, ладно, давай! Больно есть охота!

В Москве становилось голодно. За снедь и пития безбожно драли. Начиналась «пятнистая хворь».

— Была я, касатка, по обету у Троице-Сергия, — без умолку болтала бойкая бабенка, — и таково-то там умилительно служат, такова-то лепота во храме! А поют, касатка, несказанно сладостно. Приложилась я к иконе Спаса нерукотворного, и легкость у меня на душе стала…

Парень в поярковом гречневике, скаля зубы, вмешался:

— Тетка, вам монахи, знамо дело, легкость дают, токмо потом вы чижолы становитесь, ха, ха, ха!

— Ах ты, шпынь непотребный! Баешь, сатану тешишь! Чтоб у тя язык отсох!

Ерема с Олешкой пели, гуслярили и заводили свои речи о тяжкой доле народной, о неправдах боярских.

Ерема рассказывал о славном граде Путивле, где вольная жизнь нарождается и собирается рать против супостатов.

Один, с виду посадский, тихо сказал другому:

— Яшка, наше истцово дело тебе еще не свычно. Смотри, не зевай. Слухай в оба уха! Ежели что супротив государя, бояр учуешь, хватай! Наших тут много. В приказ сволокем!

Олешка расслышал слова: «В приказ сволокем!» — шепнул Ерехме. «Слепцы» приметили соглядатаев и поспешно затерялись в толпе.

Идет юрод, не старый, лохматый, босой, в рубище, в веригах. Народ ему почтительно уступает дорогу. Он бормочет:

— Кровушка… Кровища… Рекой течет… Море-океан! Доколе, господи? Боже милостивый! Кровища! Кровища!.. Захлебнутся православные!.. Кого Вельзевул за то потащит в геенну огненну?.. Молчу, баять боязно: сволокут в приказ Разбойной… Спустят кожу, отсекут головушку! Как молитися тогда Кириллушке без головушки?..

Юродивый, боязливо оглядываясь, побежал к Замоскворечью.

Тотчас же разнесся слух, что на Красной площади, на Лобном месте, новые казни назначены. Кириллушка, дескать, кровь прорицает. Слух встречали с особенным озлоблением. Большинство трудовых, измученных людей думали словами Кириллушки: «Доколе, господи?!»

— Слыхал, что блаженный Кириллушка рек? — обратился к стоящему рядом господскому с виду холопу Ерема. — Нельзя-де сказывать, кто крови заводчик. В Разбойной-де приказ сволокут и голову оттяпают. Вот жизнь наша какая! Токмо как того не знать, кто крови заводчик! По всему видать, царя да бояр помянул блаженный Кириллушка. Кто, как не они, в крови повинны?

— Ты бы помолчал, дурья башка! — заботливо предостерег «слепца» другой с виду холоп. — Долго ли в беду попасть?

— Об чем молчать учишь? — подскочил парень к холопу и схватил его за руку.

Подбежал еще один истец, и поволокли схваченного. Народ шарахнулся в сторону. «Кажному своя головушка дорога!» Но Ерема с Олешкой видели, что общее сочувствие было на стороне схваченного. «Слепцы» снова отошли на другой конец площади.

Шли кучкой персы или бухарцы, или из Индии торговые люди. Высокие, смуглые, черные бороды, гортанные голоса… В разноцветных чалмах, в шелковых халатах. Яркие широкие кушаки, золотыми нитями прошитые. Узорчатые сафьяновые сапоги, спереди кверху загнуты, подковки серебряные. Пальмовые посохи с набалдашниками из слоновой кости. За кушаками — пистоли. Обособленно шла эта кучка людей из далекого, чужого мира. Народ на них косился.