Сын крестьянский

Вечером Олешка призадумался. «А что, ежели я их заклепаю!» И загорелось ему это дело сделать. Ивану Исаевичу он ни слова не сказал.

Собрал в сумку толстых гвоздей, молоток, подпилок, пистоль, топор, кинжал за пояс, дощечек и тряпок, чтобы глушить звук. Известным ему потаенным ходом выбрался за стены острога и пополз. Слышал в двух местах тихий разговор. «Заградители!» — и уползал в сторону.

Вот и лесок. Ночь лунная. «Мыслю, что прорухи не дал. Днем глядел: токмо один лесок и был в этих местах». В лесу нашел огорожу из палей. «Беспременно тут пушки! Как туда влезть — задача!»

В одном месте оказалась канава с водой, и через нее пали были положены одна на одну, нижние врыты в землю.

«Вот дурье, словно нарочно для меня вход сделали!» — радостно подумал Олешка. Топором и кинжалом отрыл две горизонтальные пали над самым ручьем и через дыру проник на другую сторону огорожи.

Под навесом стояли пушки. У одной Олешка услышал храп, подполз и ударил спящего кинжалом в сердце, зажав ему рот рукой. Тот и не пикнул. «Многие, чай, в сторожке сидят?» Он подползал к пушкам и заклепывал гвоздями запалы, приглушая звуки тряпьем, дощечками. Подпиливал и отламывал невошедшую часть гвоздя.

Заклепал так несколько пушек. «Много еще осталось, всех не попортишь», — с досадой подумал он.

Из избы кто-то вышел.

— Кой черт здесь стучит? — раздался недовольный голос.

Олешка быстро уполз, захватил с собой два банника — щетки для прочистки орудийного ствола. Нырнул в дыру и — давай бог ноги! Под утро добрался до дому.

Иван Исаевич проснулся.

— Ты где, парень, был?

Олешка засмеялся.

— Я-то? А вот, дядя Иван, получай два банника от пушек. Не все же десять тащить с собой!

Иван Исаевич даже рассердился:

— Ты что мелешь? Толком сказывай: где был?

Олешка торжествующе заявил:

— У Крапивенского шляха на царском пушечном дворе пушки заклепал.

Иван Исаевич знал, что Олешка лгать ему не станет. «Ну и парень! Ах ты шельмец, шельмец!» — подумал воевода; расхохотался.

— Я про пушки словцо молвил, а ты уж и справил дело! Молодец!

Олешка покраснел, молчал.

Болотников делал частые вылазки в ответ на атаки врагов.

Дозорный на стене как-то сказал ему, указывая на Крапивенскую дорогу:

— Глянь, воевода: вчера так не было!

Вблизи дороги, с полверсты от острога, виднелись свеженасыпанные холмики земли. Болотников сразу сообразил:

— Друг, это пушки, помяни мое слово. Там и пушкари притулились. Ворог за ночь установил их. Беспременно палить по нас начнут.

И действительно, противник начал отсюда и из других мест обстрел крепостных стен.

Дерево, земля, камни летели во все стороны, вспыхнул пожар. Болотников в ответ из своей артиллерии вспахал поле у земляных холмиков. Стрельба оттуда замолкла. В крепостной стене осталась большая пробоина.

— Вишь, как утекают, проклятые!

— Поддали им жару! — радовались защитники, видя улепетывающих царских пушкарей.

Царь двинул пять тысяч стрельцов. Болотников прочесывал их из орудий кровавыми полосами. Уцелевшие царские стрельцы взбирались на вал, как муравьи. Густыми толпами устремлялись в пробоину острога. Напротив ее, саженей за пятьдесят, Болотников установил несколько пушек-пищалей, а за домишками расположились защитники с самопалами. Они открыли по прорвавшимся царским бойцам стрельбу. У пробоины набралась куча изуродованных, умирающих, мертвых врагов.

Положение было, однако, очень тяжелое. Болотников сам примчался к бойцам.

От пушки к пушке бегал и орал маленький, тщедушный человек, без шапки, с растрепанной ветром копной рыжих волос, с лицом, черным от порохового дыма. Он делал пушкарям какие-то указания, сам заряжал орудия, стрелял и выкрикивал:

— Бей! Бей! — и еще какие-то слова, видимо немецкие ругательства.

Это был Фидлер.

С литейного двора в этот день многих, в том числе и Фидлера, взяли сражаться.

Круто осадив около немца коня, Болотников весело воскликнул:

— Ай да Фидлер! Вашего литья пищали и бьют знатно. Хвалю!

Помчался дальше. Серая епанча его развевалась, словно стяг. Блеснул на солнце шлем. Взоры Фидлера и других тянулись с радостью, с ожиданием к воеводе…

Вражья атака скоро захлебнулась.

От немецкого отряда «капитана» Ганеберга было мало толку. Эти «рыцарствующие» наемники, для которых война стала профессией, получали свое жалованье; обжирались, пьянствовали; участвуя в сражениях, выполняли свои договорные обязанности, как заводные механизмы — без напору, без воодушевления, хотя и без трусости. Ганеберг с бездушной холодностью выполнял условия найма, только и всего.

Болотников все это видел и понимал. Он уже встречал таких наемников. Это было в давно ушедшем мире — на Адриатическом море, на галере…

Воевода, поглядывая на них, не раз думал, внутренне улыбаясь: «Даром не харчуем. Пригодитесь и вы. В хорошем хозяйстве все нужно».

Иван Исаевич позвал Ганеберга и показал ему со стены лесок. Он сказал «капитану» через переводчика:

— Друже, видишь рощу ту, верстах в трех отсель? Там один наш скаженный парень пушки заклепал. Еще много их осталось. Вот бы до них добраться и все попортить! Возьмись, друже, за дело это!

Высокий, черноволосый, бритый, с сурово сжатыми губами, насупленными бровями, в блестящих доспехах, Ганеберг с глубокомысленным видом выслушал, помолчал. Подумал, входит ли это в обязанности его отряда. И наконец односложно ответил:

— Ich bin bereit! [56]

На следующий день снова началось сражение.

Отряд защитников вырвался на поле. Навстречу неслась царская конница. Казаки Илейки пиками закалывали врагов, чуваши и марийцы пускали в них тучи стрел.

56

Я согласен!

Закипел конный бой.

Всадники сшибались на скаку, падали на землю замертво, прыгали с коней, уклоняясь от сабельных ударов, и опять вскакивали. Кони мчались без всадников. Носились одинокие всадники, выскочившие из свалки. Раздавались яростные крики, взвизги… Прискакала еще тысяча казаков, и повстанцы погнали царскую конницу.

В это время в стороне скакала сотня коней. На каждом коне сидел запорожец, а сзади — немец-копейщик. Около леска копейщики, под командой Ганеберга, спешились, бросились в лесок. Запорожцы умчались в битву. Ганеберг приказал: