Сын погибели

Старец Амвросий перекрестился. Ему вдруг показалось, что древний божок вдруг хищно ощерился.

— Спаси и помилуй, — прошептал монах. — Экое наваждение.

Он собрался вновь перекреститься, но остановил пальцы у лба.

— Ан нет, то не наваждение, а знак — дурная примета. Не след Святославу к Тмуторакани идти. Пусть домой возвращается или воеводу заместо себя в бой шлет. Кто в храбрости его усомнится?! Такого Фомы неверующего во всей Руси не сыскать. А ноне ему не в сече рубиться, а для державы себя поберечь след. О том знак мне. Так и есть — о том!

Он начал спускаться с кургана, продумывая слова, которыми станет увещевать Великого князя.

— Лишь бы послушал! Лишь бы не взыграло ретивое. Лишь бы… — Он тихо охнул и осел, теряя сознание.

Глава 19

Сила, лишенная разума, гибнет сама собой.

Октавиан Август

Мафраз не любила морские путешествия — они напоминали ей исключительно грустные события. Перед глазами ее вставали то картины невольничьего рынка в Александрии, куда она была доставлена на корабле магрибских пиратов, то схватка с сельджуками посреди Эвксинского Понта, то гибель императорского дромона неподалеку от берегов Херсонеса.

Последнее видение преследовало ее неотлучно. Это был один из тех немногих случаев, когда Мафраз — не та девочка из Исфахана, дочь премудрого лекаря Абу Закира, — а совсем другая Мафраз, купившая себе лучшую долю, обольстив в Константинополе старика-вельможу: так вот, то был редкий случай, когда она испугалась за свою жизнь. Уже спустя день персиянка сама не могла сказать почему: видела смерть часто, не единожды доводилось и самой дарить ее, да и обманывать безглазую случалось не раз. Но в час, когда корабль с посольством василевса Иоанна неумолимо тянуло на скалы, и они с маленькой севастой спасались на столешнице, перед глазами Мафраз вдруг как наяву встал опутанный виноградом двор с журчащим фонтаном, и мудрый Абу Закир Исфахани, толкующий ей «Канон врачебной науки» божественного Абу Али аль-Хусейна ибн-Абдаллаха ибн-Сины.

Ее отец был лекарем в четвертом поколении. Предок его слыл любимым учеником ибн-Сины, которого европейцы — наиболее образованные из них — звали Авиценной. У отца не было других детей, и он возлагал все надежды на Мафраз. Но очередной набег огузов положил конец не только мечтам старого Абу Закира, но и самой его жизни. Ее же ожидал невольничий рынок и участь, зная о которой, отец бы своими руками приготовил Мафраз яд. Как бы то ни было, Мафраз научилась выходить победительницей из сотен уготованных ей жизнью битв. Она получала удовольствие от побед и от того, что даже бесправной невольницей порою значила в сильнейшей империи мира больше, чем любой сановный вельможа.

А в тот миг, когда море кидало из стороны в сторону импровизированный плот с беззащитными девушками, она поняла, что если волны сомкнутся над нею, то истинное учение величайшего из целителей — учение о жизни и смерти, о единстве мира, преподанное ей мудрым Абу Закиром Исфахани, — погибнет вместе с ней. Тогда она молилась так истово, как не молилась никогда прежде. Ей неведомо было, в какой стороне находится Мекка и куда направлять моления. Но, как и самому ибн-Сине, взбадривавшем себя в годы ночных бдений запретной для мусульманина чашей вина, ей было известно: наставления о том, что подобает и не подобает, лишь шелуха, путы для неразумных.

Небо пощадило Мафраз и ее госпожу. Пощадило для того, чтобы позже забросить на далекий, сырой, неуютный остров, вновь поставить на край гибели. Оно словно бы говорило дочери Абу Закира: «У тебя было время измениться — ты не воспользовалась им».

Сокрушенная отчаянием, Мафраз уже не надеялась на милость Аллаха, но милосердие его воистину не знало границ. Как иначе объяснить, что некоторые труды Авиценны были известны целителю, вернувшему ее и добрую королеву Матильду с того света? Чувство горечи жило теперь в Мафраз, но горечи не от яда, влитого ей в глотку, а от сознания никчемности десяти лет своей жизни.

А в стенах Тауэра Мафраз овладела непонятная ей самой, но тем не менее настоятельная потребность увидеть бывшую хозяйку — ту, которую она последние годы втайне считала подругой и наперсницей. До Лондона доходили известия, что Никотея спаслась и прекрасно чувствует себя в землях Империи. Если бы Мафраз спросили, чего ждет она от предстоящей встречи, то вряд ли она смогла бы объяснить это. В первые дни, когда Мафраз только пришла в себя, ей хотелось преподнести бывшей хозяйке такой же кубок с вином, какой Мафраз наполнила для доброй королевы Матильды. Затем, когда одиночество стало невыносимым, она почувствовала острую потребность высказать Никотее все, что накипело в душе, унизить ее, смешать с грязью и упиваться ее болью. Мафраз готова была добраться до Рима, до святейшего владыки гяурских душ, наместника пророка Иссы, чтобы встать перед ним и во всеуслышание объявить, что его новая духовная дочь — подлая отравительница. Злые мысли неотлучно крутились в голове Мафраз, душа изнывала, требуя мести.

Она молила Аллаха милостивого и милосердного свершить чудо. И он внял ее молитвам. Когда, заручившись охранной грамотой королевы, Мафраз направилась в порт, чтобы сесть на корабль, увозящий с проклятого острова, судьба вновь подбросила ей нежданную удачу. На улице Мафраз нос к носу столкнулась с херсонитом — одним из тех, кто сопровождал ее и хозяйку с окраины ромейских земель до Киявы и далее, к чародейскому озеру.

Каково было ее удивление, когда выяснилось, что храбрый граф Квинталамонте вот-вот должен быть здесь, чтобы забрать свой отряд. И что направляются они как раз в гости к ее бывшей госпоже — на рыцарский турнир в честь свадьбы прелестной севасты Никотеи и могущественного герцога Швабского.

«Что ж, — думала Мафраз, вспоминая, как округлились глаза заморского графа, когда он увидел перед собой ее — призрак недавнего прошлого. — Турнир в честь свадьбы — очень хорошее время, чтобы умереть!» — заключила она, глядя, как волна накрывает волну, пряча в пучине все то, что еще миг назад было на поверхности.

— Всякое время хорошо, чтобы умереть, — услышала персиянка рядом с собой. — И всякое время пригодно, чтобы жить.

— О чем ты говоришь? — Мафраз обернулась, негодуя, что кто-то подслушивает ее мысли.

— Ты грезишь об убийстве, дочь мудреца. Ты, сотворенная нести жизнь, пустила смерть в сердце свое.

Мафраз гневно вспыхнула. Рядом с ней стоял тоненький мальчишка — диковатый паж графа Квинталамонте, из прихоти взятый им на службу. В прежние дни ей много раз случалось видеть этого задумчивого юнца и порой даже передавать через него распоряжения Никотеи. Тот всегда был молчалив и странен. На каждой стоянке он первым делом норовил плеснуть молока в глиняную плошку и, нашептав что-то, оставить в стороне — для змей.

Поначалу Мафраз даже опасалась Федюню с его ползучими друзьями, но со временем убедилась, что он безвреден, как лесной ужик, и только посмеивалась над ним.

И вот теперь мальчик заговорил с ней. Заговорил дерзко, во всеуслышание, произнося ее потаенные мысли.

— Шайтан баласы, — пробормотала она, — уходи! Тебе нельзя стоять рядом с женщиной.

— В мире нет места, о котором можно сказать «то мое» и «это мое». Весь мир — дорога живущих в нем. Куда б ты ни ступил, благодари землю, дающую превыше заслуг твоих, благодари небо за то, что приняло оно тебя как гостя под шатром своим.