Сын

— И почему раньше меня жара так не доставала, — буркнул он.

— Стареешь, — не удержался я.

— Как и ты.

— Надо продать несколько участков и не забивать этим голову.

— Эта девица до сих пор здесь?

Я промолчал.

— Знаешь, если бы я не держал твою мать взаперти, готов поклясться, что тебя заделал какой-нибудь мексиканец.

— Тебя все равно не бывало дома, ты бы и не узнал.

Взвесив эту мысль, он сменил тему:

— Пускай найдут еще нефть, а тогда подумаем, сдавать ли землю в аренду.

Я присел рядом на камень.

— Все нормально, сынок. Ты отличный скотовод. Но ни черта не понимаешь в бизнесе. Для этого у тебя есть я.

— Спасибо, что напомнил.

— Подсчитай, сколько стоит наша нефть, если продавать, как Рейнолдс с Мидкиффом, по сотне за акр.

— Десятки миллионов.

— А теперь прикинь, сколько выйдет по тысяче за акр. Или по пять тысяч.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что так оно и будет. Пара дюжин бурильщиков за следующие пару лет подтвердят ценность нашей земли. Тогда мы и начнем продавать.

Хотелось бы думать, что он ошибается. К сожалению, он всегда прав.

— Что там с этой девицей?

Но я уже уходил.

С Марией все просто: мы оба страдаем уже несколько дней. В первую ночь после возвращения из Пьедрас-Неграс я тихонько выскользнул из ее комнаты, но уже через час вернулся, и с тех пор мы не расставались больше чем на несколько минут.

Сегодня я проснулся на рассвете. Лежал, прислушиваясь к ее дыханию, вдыхая запах ее волос, кожи, задремал, проснулся опять и любовался ею, омытой светом. Какое наслаждение просто быть рядом.

Вот уже несколько дней я не видел мрачных теней; я больше не вспоминаю ни искаженное лицо Педро, ни молчаливый крик Аны. В мимолетном приступе мазохизма попытался вызвать мучительные образы в памяти, но тщетно.

Я всегда знал, что не слишком интересен другим людям. Я не из тех, в кого влюбляются. Люди не видят во мне того, что вижу я сам; с первого взгляда они решают, что моему мнению не стоит доверять. Насколько я могу судить, мне просто повезло родиться в большой семье, иначе я стал бы скучным нотариусом, снимающим жалкую комнатенку в мерзком городишке.

А вдруг Мария проснется однажды утром и посмотрит на меня теми же глазами, что и остальные, и ее любовь иссякнет, хотя до сих пор все было ровно наоборот? Я вижу в ее глазах свое отражение, я даже спиной чувствую ее взгляд, просыпаюсь, а она ласково смотрит на меня, приподнявшись на локте. Мы хмелеем друг от друга. Что касается моего так называемого недомогания, которое я считал возрастным, а Салли — еще одним признаком моей мужской неполноценности, ни малейшего намека. Даже напротив: мое тело неудержимо стремится к ней (стоит только подумать…); я не выхожу из нее, даже когда мы заканчиваем заниматься любовью, она перекатывается, устраивается сверху, и мы засыпаем, оставаясь единым целым.

Сегодня утром она читает мне Песнь Песней; я читаю ей второе письмо Абеляра к Элоизе; когда мы вместе, кажется, что сам факт нашего существования восстанавливает гармонию мира. Но вот сейчас я сижу и отгоняю мрачные мысли: человек вступил в отношения с другим, который ему не ровня, в том смысле, что мы равны во всех отношениях, кроме власти. Она вольна уйти в любой момент, но вместе с тем не свободна, поскольку повсюду за пределами нашей комнаты она не может быть самой собой.

— Где ты пропадал?

— В кабинете.

— Тебя так долго не было.

— Больше не буду.

— Ты когда-нибудь писал обо мне?

— Я только о тебе и пишу. О чем же еще мне писать?

— С каких пор?

— С первого дня.

— Но тогда ты был не рад мне. Может, сжечь те страницы?

— Я ошибался.

— Я все вспоминаю ту историю про твоего отца и убитых людей…

Я не сразу понял, что она имеет в виду; под такое описание подходила практически любая история о моем отце. Потом сообразил.

— …И тоже хочу рассказать тебе кое-что. Может, возьмешь свой дневник?

— У меня прекрасная память.

— Но ужасно ленивое тело.

— Нет, правда. Память — мое проклятие.

Она запустила пальцы мне в волосы. Я поднялся, принес дневник, просто чтобы сделать ей приятное. По пути встретил Консуэлу, которая прибиралась в моей комнате, где я не ночевал уже пять дней. Она даже не взглянула в мою сторону.

Его звали Коахуилтекан, последний на этой земле. Его народ был древнее греков и римлян; когда строили египетские пирамиды, они жили на свете уже пять тысяч лет, и все прочие расы были для них все равно что суетливые муравьи, которые появляются с первыми теплыми деньками, чтобы исчезнуть при первых заморозках.

Но пришла зима и для древнейшего народа. Появились испанцы, а за ними апачи, продолжившие дело испанцев, а потом команчи, и, наконец, к весне 1836 года на свете остался только он, последний выживший.

В тот день мой двоюродный дед Артуро Гарсия увидел, как Коахуилтекан, опустившись на колени, ищет что-то на его пастбище. Индеец был почти слеп, и Артуро подошел помочь ему. Через несколько часов в зарослях бизоньей травы и кактусов он отыскал пропажу — шарик из черного обсидиана, видать, волшебный. Артуро родился на этой земле, как и его отец, и он знал, что таких камней в округе нет.

Артуро был богатым молодым человеком, хозяином целой ремуды породистых скакунов, мужем красивой жены, а еще владел шестьюдесятью лигами земли, дарованными самим королем Испании. Дом его был полон серебра, произведений искусства и старинного оружия, доставшегося от предков-рыцарей. Каждое утро он просыпался еще до рассвета и смотрел, как восходит солнце, озаряя светом его земли и все, что он оставит своим сыновьям.

Артуро был решительным человеком, и все знали, что он с легкостью вырвет сердце врагу. Но вместе с тем он был человеком, который, несмотря на сотню работников, целый маленький город в подчинении, прекрасную жену и четырех ребятишек, помог старому индейцу искать обсидиановый шарик.

Он, конечно же, не верил в пророчества и предсказателей; он же не глупый крестьянин. Они с братом учились в Папском университете, его предки основали Университет Севильи, он с детства свободно говорил по-французски, по-английски и по-испански. Но в тот день он был не слишком благоразумен и рассудителен. Американцы, будучи в меньшинстве, победили в битве при Сан-Хасинто, и он беспокоился за судьбу своей семьи.

Победа не имела никакого смысла. С одной стороны — профессиональная армия, древняя могучая империя, над которой никогда не заходит солнце, а с другой — кучка невежественных варваров, беглые преступники и спекулянты-перекупщики. Границы Техаса недолго были открыты для американцев, их перекрыли еще в 1830-м, но нелегалы продолжали пробираться сюда: их манили свободные земли, возможность заработать, мягкие законы. Нечто похожее происходило на границах Римской империи, когда вестготы одолели императорскую армию. Господь, видимо, карает за гордыню.