Сыновний бунт

Потому, Ваня, что избаловали людей, приучили к нянькам, как малых детей. Ждут, чтобы им кто-то принес готовенькое, кто-то позаботился.

Преувеличиваю? Ты плохо, Ваня, жизнь нашу знаешь. Возьми такой наглядный пример кубанская вода. Не так еще давно ее у нас и в помине не было, мечтать о ней не могли. И ничего, жили люди, обходились и никаких жалобов не было Существовал у нас тут один-единственный пруд. Его наполняли снеговые и дождевые воды. И каждый раз к жаре та водичка так нагревалась, что вся аж зеленела, и чего только в ней не плодилось! На марле процеживали ту влагу и пили, и никто никому руки за спиной не скручивал. Обходились… А ныне что получается? Егорлык течет в двух километрах от наших хат; вода, считай, рядом; возьми ведра, коромысло… Зачем же учинять это цирковое представление? Так нет, подай воду к самому порогу! А почему выработалось такое желание? Потому что власть своя, колхоз свой, чуть что не так — жалоба в райком или депутату. Приедет в Птичье тот же Иван Лукич, и уже не как председатель, а как депутат скажет, что нужды народа надобно удовлетворять.

— И не на словах, а на деле, — вставил Иван.

— Верно, — согласился Лысаков, — и батько твой так же думает и о народе печалится. А вот баловать, как сердобольные родители балуют своих деток, нельзя, не годится. И Иван Лукич считает, что излишнее баловство…

— Выдумка все это, — перебил Иван. — И ты и мой отец выдумали про это баловство и поверили в свою выдумку. И то, что у моего отца, как ты говорил, такой особой зоркости глаз, — тоже выдумка. И то, что руководителям трудно жить, — выдумка. Мой отец, я его знаю, большой любитель на выдумки.

— Ты это что? Против батька? На Ивана Лукича наговариваешь? — Багровея, Лысаков резко отодвинул пустую тарелку и встал. — Ты вот что, Иван. В степи или там на улице волен что угодно говорить об Иване Лукиче, а в своем доме я этого не допущу! Слышишь, Иван?

— Не глухой, — Иван улыбнулся Ксении. — И все же я хочу спросить скажи, Кирилл Михайлович, только правду, чем зке ты и мой батько так избаловали, к примеру, жителей Птичьего? Не тем ли, что в хуторе нет питьевой воды, хотя Егорлык давно стал полноводным? А может быть, тем избаловали колхозников, что как жили они в своих тесных норах-землянках, так и живут, и как не было, так и нет ни овощей, ни фруктов? У тебя-то вот зеленеют яблони и абрикосы, зреют черешни, а почему же их нет у колхозников? О поливных посевах никто и не помышляет. В поймах лежат лучшие земли, а на них растут камыши да плодится дичь. Кубанской водой в Птичьем, да и не только в Птичьем, никто по-настоящему не интересуется, и мечта людей, которой они жили столько лет, поджидая воду, так и не стала явью. Оросительный канал бездействует. Неужели этого не видит зоркий глаз Ивана Лукича? Почему бы, скажем, не провести в Птичьем водопровод, не проложить канализацию, не устроить людям элементарные удобства жизни? И у тебя и у моего отца новые дома, а у колхозников что? Да если бы расхваленный тобою Иван Лукич…

— Хватит! — крикнул Лысаков. — Это клевета на человека, который столько тут положил труда. Стыда у тебя нету, Иван. Хоть ты и архитектор, а бессовестный, вот что я тебе скажу. Все! Можешь ехать в Янкули к Гнедому.

Провожая взглядом машину, на которой уехал Иван, Лысаков стоял у ворот и с грустью смотрел на пылавший за хутором закат. Стоял и думал. Не мог понять, что это за сын, если не видит, какой у него отец. «Ишь нашелся умник! Водопровод, канализацию захотел. Родного батька облаял, осрамил. Это и дурак сможет, тут большого ума не требуется. И этот парень называет себя архитектором? И приехал переделывать Журавли? Нет, избавь нас от таких умников, видали мы их…»

Простоял у ворот, пока стемнело. Хотел было проехать в тракторный отряд и посмотреть, все ли жатки на месте, как ко двору на мотоцикле подлетел Иван Лукич.

— Здорово, Кирилл! — Протянул горячую и потную, натруженную рулем руку. — Ну что, Иван у тебя был?

— А как же! Наговорились мы тут вволю… Побеседовали!

— О чем же был разговор?

— Тебя сынок критиковал.

— Так, так. Это интересно!

И пока Иван Лукич умывался, потом закусывал, Лысаков обстоятельно поведал ему о своем разговоре с Иваном.

— Так и сказал не орел? — Иван Лукич усмехнулся.

— Еще и похлестче говорил.

— Дураком называл?

— Ежели б я его не попёр из дому, то еще и не то сказал бы.

— Вот выгонять не надо было.

— Да я на него глядеть не могу! — А хозяйством интересовался?

— Мало.

— Да, трудно будет с Иваном. — Иван Лукич взял из рук Марфуши полотенце, вытер усы. — Ну, шут с ним, с Иваном, он и сызмальства был с причудами. Как у тебя с косовицей, Кирилл? Когда начинаешь?

— Хоть завтра! — живо ответил Лысаков. — Как только получу приказ. У меня все на боевом взводе!

— А без приказа не можешь?

— Могу, но лучше по приказу.

— Так, говоришь, на боевом взводе? — наигранно смеясь, спросил Иван Лукич. — Ну, поедем в степь, поглядим, какой там у тебя боевой взвод.

X

Ночью просторная янкульская улица с двумя строчками фонарей напоминала посадочную по- лосу аэродрома. По обе стороны этой освещенной полосы темнели землянки и хатенки, блестели оконца. Иван с грустью смотрел на бедное жилье степного хутора, на пустыри, отделявшие одну землянку от другой, и снова мысль о том, какими должны быть новые Журавли, как покончить вот с такими хуторами, не покидала его. Хутор был длинный. В центре — квадратный дом с крыль цом, возле которого уютно пристроилась «Победа». Удобство! Выходи из дому и садись в машину. Два мотоцикла прислонились к фонар ному столбу, как уморенные скакуны к коновязи. Иван попробовал рукой колесо мотоцикла — ре зина была горячая. Видно, на этих колесах кто-то только что прилетел, сделав не один десяток кило-метров. Механик бригады Илья Анастасьев и агроном бригады Ефим Шапиро прилетели со степи, чтобы сообщить Гнедому, что и ячмень по- спел и машины уже стоят у загонов.

Задержись Иван на какую-то минуту у Лыса кова или в дороге, и уже не застал бы Андрея Андреевича Гнедого. Это его у крыльца поджидала «Победа» — собрался ехать в степь. Внимательно выслушав механика и агронома, Андрей Андреевич сказал

— Добре, хлопцы. Если не будет росы… То косовицу ячменя начнем на рассвете — строго по часовой стрелке.

Тут он поднял голову и увидел вошедшего Ивана.

— Ты кто?

— Иван Книга.

— А-а…

Иван так и не понял, что означало это протяжное «а-а». Гнедой покосился на гостя, и хмурый его взгляд говорил «И за каким дьяволом сюда пожаловал? Хоть ты и сын Ивана Лукича, хоть и архитектор, а только для меня ты лишняя пoмеха, и я сильно не люблю, когда мне мешают…» Не предложил сесть, не спросил хотя бы ради приличия, чтб Иван желает посмотреть в Янкулях. Стоял, ссутулясь, у стола и молчал. Был он высок и тощ, на костлявые плечи небрежно накинут» парусиновый пиджак. И его клочковатые, постоянно насупленные брови, и глубоко посаженные неласковые глаза, и неизменная, с годами устоявшаяся суровость дубленого лица — всё, всё говорило о том, что ни радость, ни улыбка этому человеку давно уже не знакомы. На слово был он до крайности скуп, говорил кратко и только по необходимости, да и то голосом глухим, тяжелым. И прежде чем сказать, он двигал губами.

— Заночуешь в Янкулях, — проговорил он, собирая со стола газеты и какие-то бумаги и засовывая их в засаленный матерчатый планшет. — Юхим! Останешься. Завтра покажешь сыну Ивана Лукича наше хозяйство. После подъезжай на шестое поле. Я там буду.

И вышел из конторки. Сгибая спину и кряхтя, влез в машину и уехал. Следом за ним запылил Илья Анастасьев. Иван и Ефим стояли на крыльце, не решаясь заговорить. Длиннорукий, худющий, со взлохмаченным черным чубом, Шапиро был похож на цыгана. Приглаживая растопыренными пальцами вьющийся кольцами чуб, он, краснея и смущаясь, пригласил Ивана и Ксению к себе ночевать. Сел в седло мотоцикла и сказал

— Ксения, езжай за мной. — Повернулся и рассмеялся. — Иван, ты, наверно, подумал, и что это у меня за имя такое — Юхим? По паспорту я Ефим, а по-янкульски — Юхим. Жена зовет меня еще короче — Фима…

Поехали. «Посадочная полоса», именуемая Ян-кулями, растянулась километра на четыре. На самом краю, считай уже в степи, сиротливо ютилась хата-мазанка — жилье Ефима Шапиро. Ни изгороди, ни ворот, ни сарайчика, вокруг голым-голо. Лишь фонарный столб возвышался над низкой глинобитной кровлей, озаряя ее с вечера до утра пусть-де люди видят, где проживает бригадный агроном.

_ Ефим открыл дверь в сенцы и, нагибаясь, при-тазал —

— Кланяйтесь, кланяйтесь! Да пониже!

Звякнула щеколда, вспыхнул свет. Гости, наклоняя головы, вошли в переднюю. С низкого потолка, вровень с лицом, спускалась лампочка и слепила глаза. В углу — плита, чистенькая, побеленная известью, у окна — старый, изрядно потертый диван. Вход в соседнюю комнату был завешен ситчиком.

— Варя! — позвал Ефим. — Ты спишь? Ситчик колыхнулся. Вышла заспанная, смущенно улыбающаяся молодая женщина. На руках у женщины грудной ребенок. Неужели это жена Ефима? Иван смотрел на нее и не верил такая молоденькая — и уже мать? Увидев Ивана и Ксению, женщина смутилась и косынкой, лежавшей на плечах, прикрыла грудь и черную головку ребенка.