Сыр и черви

Им мог быть знаменитый еретик Паоло Риччи, более известный под именем Камилло Ренато. Риччи (носивший тогда гуманистический псевдоним Лизиа Филено) приехал в Болонью в 1538 году и оставался там два года, пестуя сыновей знатных болонских горожан: Данези, Ламбертини, Манцоли, Болоньетти 191 . Упоминание Болоньетти имеется в одном месте его «Апологии», написанной в 1540 году в ответ на обвинения инквизиции 192 . В этом своем сочинении Филено, отталкиваясь от наивного антропоморфизма крестьянства и простонародья, которые приписывают Богоматери такое же могущество, как Христу, или даже большее, проповедовал религию чистого христоцентризма, свободную от каких-либо суеверий. «Iterum rustic! fere omnes et cuncta plebs, et ego his meis auribus audivi, flrmiter credit parem esse divae Mariae cum lesu Christo potestatem in distribuendis gratiis, alii etiam maiorem. Causa est quia inquiunt: terrena mater non solum rogare sed etiam cogere filium ad praestandum aliquid potest; ita namque ius maternitatis exigit, maior est filio mater. Ita, inquiunt, credimus esse in coelo inter beatam Virginem Mariam et Iesum Christum filium» * . К этому месту Филено сделал сноску: «Bononiae audita MDXL in domo equitis BoJognetti» ** 193 . Речь идет, следовательно, о вполне конкретном воспоминании. Быть может, один из «rustici» *** , встречавшийся Филено в доме Болоньетти, был как раз Пигино? В таком случае не слышится ли в уклончивых признаниях, сделанных в феррарской инквизиции этим мельником из Савиньяно, эхо бесед, которые с ним вел Филено тридцать лет назад? Правда, сам Пигино указывал более близкую дату возникновения своих еретических убеждений: сначала одиннадцать, затем двадцать и наконец двадцать два года назад — это дата его первого знакомства с евангелием на народном языке. Но это колебание в отношении датировки может говорить о сознательном желании сбить инквизиторов со следа. А то, что Паоло Риччи, он же Лизиа Филено, был не священником, как казалось фра Джероламо да Монтальчино, а монахом-расстригой, вообще не должно нас смущать, поскольку в случае с фра Джероламо речь идет о простой догадке. Конечно, доказать факт общения рафинированного гуманиста Лизиа Филено и мельника Пигино Барони, прозванного «толстяком», мы не можем — это всего лишь предположение, хотя и весьма соблазнительное. Однако достоверно известно, что в октябре 1540 года Филено был схвачен в окрестностях Модены, ибо «подстрекал чернь» — так писал Джованни Доменико Сидживальди кардиналу Мороне. У Филено был товарищ, который столь же усердно «оказывал себя в лютеранстве»: «прозвание ему Турчонок, либо отец, либо мать его были из турок» 194 . По всей вероятности, речь идет о Джорджо Филалетто по прозвищу Турок, авторе несохранившегося итальянского перевода серветовского «De Trinitatis erraribus», читателем которого мог быть Меноккио. Всякий раз мы наталкиваемся на тончайшие нити, которые связывали в этот исторический период еретически мыслящих гуманистов и раскольников из крестьянской среды.

Но после всего, что уже было сказано, вряд ли есть необходимость вновь доказывать несводимость этого крестьянского религиозного радикализма к посторонним влияниям. Отношение Пигино к темам, особенно популярным среди религиозно инакомыслящих, также не было пассивным. Самые оригинальные из его высказываний — о низком происхождении Девы Марии, о равенстве в раю «великих» и «малых» — отмечены тем же крестьянским эгалитаризмом, что и написанная в те же годы «Семерица» Сколио. Точно также в основе убеждения, что «со смертью тела погибает и душа», лежит стихийный крестьянский материализм. Правда, у этой его идеи более сложная предыстория. Прежде всего, смертность души противоречит тезису о всеобщем райском равенстве. Инквизитор указал Пигино на это противоречие, на что последовал такой ответ: «Я думал, что блаженные души будут долго находиться в раю, но однажды, по Божьему велению, они без всяких мук и страданий превратятся в ничто». Несколько раньше он говорил, что, по его мнению, душа должна когда-нибудь умереть и превратиться в ничто, и на это указывает Господь в таких своих словах: «Небо и земля пройдут, но слово мое не прейдет вовеки», откуда я и заключал, что если небу когда-нибудь настанет конец, то тем более настанет конец душе». Все это заставляет вспомнить учение о сне души после смерти, которое Филено, как явствует из его «Апологии» 1540 года, пропагандировал среди своих болонских адептов 195 . Если это так, то предложенная нами идентификация таинственного «учителя» Питано получает дополнительный аргумент в свою пользу. Весьма любопытно, что формулировка Питано оказывается более материалистической, чем самые радикальные идеи современных ему религиозных диссидентов: она предполагает небытие как итог существования блаженных душ, а не душ трешников, что утверждали венетские анабаптисты, обещая праведникам воскресение их душ в судный день. Весьма вероятно, что Питано по прошествии стольких лет не твердо помнил содержание речей, слышанных им в Болонье; они, к тому же, вряд ли излагались простым и общепонятным языком. Но в любом случае допущенные им искажения заслуживают внимания, как и его ссылки на Священное писание. Филено в «Апологии» утверждал, что в своем учении о сне душ опирается не только на патристику, но и на Писание, правда, не уточняя, на какие именно места. Питано мог обратиться к посланию Павла, в котором апостол, ободряя собратьев из церкви Фессалоникийской, говорит о будущем воскресении «спящих» во Христе 196 , но он привел значительно менее очевидную цитату, в которой душа вообще не упоминается. С какой стати нужно выводить окончательную табель душ из гибели мира? Но возможно, что Питано основывался в данном случае на некоторых местах из «Цветов Библии» — одной из немногих книг, им прочитанных (поначалу он утверждал, видимо, из предосторожности, что эта книга у него была, но он ее не читал) 197 .

«Все то, что Бог сотворил из ничего, — утверждают «Цветы Библии», — пребывает и будет пребывать вечно; такой вечной жизнью обладают ангелы, свет, мир, человек, душа». Раньше, однако, утверждалось нечто иное: «Всякая вещь, имеющая начало, будет иметь конец: таковы мир и все видимые и сотворенные вещи. Есть и другие, которые имеют начало, но не имеют конца: таковы ангелы и наши души, которые не подвластны смерти». Далее, как мы уже могли видеть, в числе «ложных мнений», которых в отношении души придерживались «многие философы», упоминалось следующее: «Что душа одна и что элементов всего пять: четыре сказанные выше и еще один, который они называют orbis; они утверждают, что из этого orbis Бог сотворил душу в Адаме и во всех прочих. И из этого они выводят, что миру никогда не будет конца, ибо, умерев, человек обращается в составляющие его элементы». Если душа бессмертна, то мир вечен, утверждали философы (аверроисты), с которыми спорил автор «Цветов Библии»; если мир тленен (как следовало из одного места в тех же «Цветах»), то душа смертна, «заключал» Пигино. Такое полярное обращение смысла указывает на тип чтения, хотя бы отчасти похожий на практиковавшийся в отношении того же источника Меноккио: «Я думаю, что весь мир, то есть воздух, земля и все красоты мира — это Бог...; ведь говорится, что человек создан по образу и подобию Божию, а человек — это воздух, огонь, земля и вода, и отсюда следует, что воздух, земля, огонь и вода — это Бог». Из подобия человека и мира, состоящих из одних и тех же элементов, Меноккио вывел («и отсюда следует») подобие мира и Бога. Вывод Пигино («откуда я и заключал») — от временности мира к смертности души — основывался на подобии человека и мира. О связи Бога и мира Пигино, более осторожный, чем Меноккио, ничего не говорил.

Может быть, у нас нет достаточных оснований говорить, что Пигино подходил к «Цветам Библии» с тех же позиций, что и Меноккио. Но нельзя обойти вниманием тот факт, что они оба впали в одно и то же противоречие, немедленно отмеченное инквизиторами, как во Фриули, так и в Ферраре: какой смысл говорить о рае, если при этом отрицаешь бессмертие души? Мы видели, как, отвечая на это замечание, Меноккио окончательно запутался в противоречиях. Пигино вышел из затруднения, заявив, что рай существует, пока не произойдет окончательное уничтожение душ.

Можно утверждать, что два этих мельника, жившие далеко друг от друга и никогда в жизни не встречавшиеся, говорили на одном и том же языке и представляли одну и ту же культуру. «Я не читал других книг, кроме тех, что я назвал, и у меня не было в этих заблуждениях никакого наставника, но мне просто являлись в голове всякие мысли или дьявол мне их подсказывал. Он много раз ко мне подступал и являлся мне в разных видениях, и ночью и днем, и я сражался с ним как будто с человеком. Под конец я понимал, что это дух». Это слова Пигино. А вот что говорил Меноккио: «Я никогда не имел дела ни с каким еретиком, но я не без смысла в голове, и я хотел разузнать великое и неизвестное... Но это мной говорилось во искушение..., это во мне говорил нечистый дух, он принуждал меня так думать... Это было мне искушение от дьявола или кого-нибудь там еще... Злой дух... меня преследовал и внушал мне ложные помышления... Я считал себя пророком, потому что злой дух внушал мне всякие обманы и суетности... Убей меня Бог, у меня нет ни товарищей, ни учеников, все, что я знаю, я сам прочитал...» И вновь Пигино: «Я имел в виду, что всякому человеку нужно блюсти свою веру, будь то иудейская, турецкая или любая другая вера». Меноккио: «Вот, к примеру, сражаются четыре солдата, двое на двое, и один переходит на другую сторону — разве он не предатель? Потому-то я и думал, что если турок бросает свою веру и делается христианином, то поступает плохо, и также плохо поступает иудей, если делается турком или христианином, и любой, оставляющий свою веру...» Согласно одному из свидетелей, Пигино утверждал, что «нет ни ада, ни чистилища, все это выдумали попы и монахи из алчности». Инквизиторам он объяснил это так: «Я никогда не говорил против рая, я сказал вот что: «Бог мой, где же могут быть ад и чистилище?» — потому что мне казалось, что под землей только земля и вода и нет места для ада и чистилища, но что они на земле, там, где мы живем...» И снова Меноккио: «Когда людей наставляют жить в мире, это мне нравится, когда же проповедуют об аде — Павел сказал так, Петр сказал эдак, — то по-моему, это барышничество, это вымысел тех, кто думает, что все на свете знает... Я не верил, что рай есть, потому что не знал, где он находится».

61. Культура господствующая и культура угнетенных

Мы уже не раз наталкивались на поразительные аналогии между фундаментальными особенностями крестьянской культуры, которую мы пытались реконструировать, и некоторыми передовыми тенденциями высокой культуры того времени, и это несмотря на глубочайшее различие их языков. Нельзя считать достаточным объяснением этих аналогий процесс диффузии высокой культуры — это значило бы, что идеи способны вырабатывать только господствующие классы. Мы отказываемся от этого упрощенного объяснения, будучи сторонниками иной гипотезы, которая более сложным образом описывает отношения, сложившиеся в этот период между культурой господствующих и культурой угнетенных классов.

Это гипотеза не только более сложная, но и отчасти недоказуемая. Массив документов, которыми мы располагаем, определяется, как можно было предполагать, состоянием межклассовых отношений. Почти исключительно устная культура, каковой была культура угнетенных классов доиндустриальной Европы, не оставляла о себе свидетельств или эти свидетельства бывали искажены до неузнаваемости. Отсюда важность такого пограничного случая, как случай Меноккио. Он ставит нас лицом к лицу с проблемой, все значение которой только сейчас начинает осознаваться — с проблемой народных истоков высокой европейской культуры в эпоху Средневековья и Возрождения 198 . Рабле и Брейгель, быть может, не были только блистательными исключениями. Но они завершали эпоху плодотворных, хотя и скрытых от глаз взаимоконтактов официальной и народной культуры. Для следующего периода было характерно, с одной стороны, все более жесткое отграничение культуры господствующих классов от культуры крестьянства и городского плебса, а с другой — подъем, строго регулируемый, образовательного уровня народных масс 199 . Хронологический раздел между двумя этими периодами падает на вторую половину XVI века, красноречиво совпадая с ужесточением социальных барьеров, происходящим под влиянием революции цен. Но решающий кризис случился несколькими десятилетиями ранее, во время крестьянской войны и прихода анабаптистов к власти в Мюнстере 200 . Тогда перед правящими классами предстала драматическая задача: либо они возвращают себе идеологический контроль над народными массами (сохраняя, более того, увеличивая социальные дистанции), либо утрачивают над ними всякий контроль.

Это движение, направленное на восстановление пошатнувшейся гегемонии, принимало разные формы в разных частях Европы, но и евангелизация деревень, проводившаяся иезуитами, и всепроникающая религиозная организация населения, осуществленная в рамках каждой семьи протестантскими церквями, определяются одним импульсом 201 . Им соответствует, в ином плане, начало массовой охоты на ведьм и введение жесткого контроля над маргинальными группами, вроде цыган и вообще всякого рода бродяг 202 . Подавление и уничтожение народной культуры — именно на этом фоне разворачивается история Меноккио.

62. Письма из Рима

Несмотря на то, что суд над Меноккио был завершен, его история еще не закончилась: более того, самое удивительное началось именно сейчас. Убедившись, что свидетельств против Меноккио набирается более чем достаточно, инквизитор Аквилеи и Конкордии направил в Рим, в Конгрегацию по делам св. инквизиции письмо с изложением всех обстоятельств дела. 5 июня 1599 года кардинал Сайта Северина, один из самых влиятельных членов данной конгрегации 203 , в ответном послании потребовал, чтобы «сказанного человека из Конкордской епархии, отрицавшего божественность Христа, Господа нашего», как можно быстрее заключили в тюрьму, «ибо преступление его из наитягчайших и, ко всему прочему, он был уже осужден однажды за ересь». Он настаивал также на конфискации всех книг Меноккио и всех его «писаний». Конфискация была произведена; при этом обнаружились и некие «писания» — какие неизвестно. Учитывая интерес, проявленный Римом к этому делу, фриульский инквизитор направил в конгрегацию копии трех доносов на Меноккио. 14-ым августа датировано еще одно письмо кардинала Санта Северина: «этот вновь впавший в ересь... по тщательному разбирательству оказывается явным атеем» 204 ; необходимо, «пустив в ход надлежащие инструменты дознания, обнаружить его сообщников»; преступление относится к числу «наитягчайших» и потому «Вашему Высокопреподобию надлежит послать в Рим копию судебных протоколов или, по крайней мере, извлечение из них». В следующем месяце в Риме получили известие о том, что Меноккио вынесен смертный приговор; он еще, однако, не был приведен в исполнение. Фриульский инквизитор медлил: может быть, в нем заговорила жалость — слишком поздно. 5 сентября он направил в конгрегацию письмо (до нас не дошедшее) с изложением своих сомнений. 30 октября в ответном послании кардинал Санта Северина от имени конгрегации со всей решительностью потребовал покончить с промедлениями: «Во имя Господа нашего призываю вас поступать со всяческим усердием, к которому обязывает тяжесть содеянного, ибо столь гнусные и мерзостные преступления не могут остаться безнаказанными, а заслуженная и справедливая кара должна послужить всем добрым уроком; посему приступайте к исполнению ее, нимало не медля и с твердым духом, ибо того требует важность дела и такова воля Его Святейшества». Глава всего католического мира, сам Климент VIII, обращал свои взоры на Меноккио, негодного члена тела Христова, и требовал его смерти. В это же время в Риме завершался процесс против бывшего монаха Джордано Бруно. Католическая церковь вела войну на два фронта, насаждая доктрину, сформулированную Тридентским собором. В этом причина странного ожесточения, проявленного в отношении старого мельника. Вскоре, 13 ноября, кардинал Санта Северина повторил свои настоятельные требования: «Пусть Ваше Высокопреподобие предпримет все положенное в отношении того крестьянина из Конкордской епархии, уличенного в оскорблении приснодевства блаженнейшей Девы Марии, божественности Христа, Господа нашего, и промысла Божьего, как я уже вам писал по самоличному указанию Его Святейшества: дела таковой важности, вне всякого сомнения, подлежат ведению святой инквизиции. Исполните с мужественным сердцем все, что требуется правосудием». Сопротивляться далее столь сильному давлению было невозможно, и какое-то время спустя Меноккио был казнен 205 . Мы знаем это из донесения некоего Донато Серотино, который 6 июля 1601 года сообщал уполномоченному фриульского инквизитора о своем посещении Порденоне вскоре после того, как там «был казнен по решению инквизиции... Сканделла»; здесь же он слышал от хозяйки постоялого двора о «некоем человеке, по имени Маркато или Марко, утверждавшем, что со смертью тела гибнет также и душа». О Меноккио мы знаем много. Об этом Маркато или Марко и о множестве, подобных ему, что жили и умерли, не оставив никакого следа, мы не знаем ничего.