Т-а и-та

Теперь наступает очередь вспыхнуть Нике. Ах зачем она рассказала всем об этой светлой странице ее жизни, о первой любви ее к брату Зои Львовны, к этому милому энергичному Дмитрию, которому дала обещание стать его женой. Но делать нечего. Слово не воробей — вылетит, не поймаешь. И она звонко, беззаботно хохочет.

— Смотри, выйду замуж за брата классной дамы, и сама синявкой сделаюсь, — хохочет Ника.

— Вот, вот! Это тебе как раз к лицу!

— Mesdam, слышите, кажется соловей щелкнул.

— Тсс… Слушайте, слушайте его.

— Нет, для соловья рано еще. А хочется песен. Пусть Неточка споет.

— Спой, спой, Нета, напоследок, — пристают девушки к Спящей красавице.

— А кто за меня войну Алой и Белой Розы выучит? Не вам, а мне отвечать, — говорит своим певучим голосом Нета, и тут же, не совладав с собой, начинает:

Ты не пой, соловей, под моим окном, Ты лети, соловей, к душе-девице…

Словно всколыхнулся и замер старый сад, и притих весенний ветер, не шелестя травой… Все росли и крепли бархатные звуки улетали, как окрыленные, туда, в голубую заоблачную высь, и сладко мечтается под такое пение. Разгораются юные души, жаждущие подвигов, любви и самоотречения…

— Mesdam'очки, — первая приходя в себя, прошептала Капочка, когда последняя нота романса замерла в воздухе, — как хорошо нынче! Целый бы мир обняла сейчас!

— А провалимся, дорогая моя, завтра на экзамене, так будет совсем скверно, — неожиданно вставляет Зина Алферова.

— Mesdames, а я как об истории завтрашней подумаю, так у меня под ложечкой начинает сосать, — проглатывая мятную лепешку, с унылым видом говорит Валя Балкашина.

— Ложку брома, двадцать капель валерьянки, горчичник, и все будет прекрасно, — смеется Золотая рыбка.

— Да, mesdames, сейчас мы сидим здесь в беседке, такие близкие, такие родные, — говорит, любуясь приколотым на груди у нее цветком хризантемы, Муся Сокольская, — а через год забудем мы друг друга, как будто и не были мы вместе, не веселились, не волновались никогда.

— Ну, это ты сочиняешь положим, дитя мое. Мы с Мари, например, никогда не расстанемся, — горячо произносит черненький Алеко. — И жить будем вместе, и горе и радость делить пополам.

— Вы счастливицы, — с завистью глядя на подруг, говорит кто-то.

— Я, mesdames, уеду в Австралию. Переоденусь в мужское платье, буду обращать в христианскую веру дикарей, — с блестящими глазами говорит Капочка.

— Не завидую я дикарям, — смеется Золотая рыбка, — ты, Капочка, костлява, как лещ и вся постным маслом пропиталась. Зажарят они тебя на костре, а есть-то и нечего…

— Я в Тифлис поеду. Верхом скакать стану… Далеко в горы поскачу, — с разгоревшимися щеками роняет Тамара.

— А загадки загадывать будешь? — прищуривает лукаво Алеко свои цыганские глаза.

— Понятно, буду.

— Лошади?

— Кому?

— Ну, лошади, на которой поскачешь.

— Вот еще. Зачем лошади, когда люди есть.

— А ты, Неточка, на сцену поступишь? С таким голосом грешно хоронить талант.

Прекрасное лицо Козельской вспыхивает.

— Куда ей на сцену! — хохочет Маша Лихачева. — Она выйдет петь на сцену, откроет рот и заснет.

— Неправда, — улыбается Нета, — это раньше было бы, может быть, а теперь нет… — и глаза недавней Спящей красавицы устремляются куда-то с мечтательным выражением. Там, в заоблачной дали мерещится ей легкий и стройный силуэт юноши с лицом Сережи Баяна, сумевшего расшевелить ее, тихую, сонную до сих пор Неточку, своими пылкими речами, в которых сулил в будущем себе интересную, захватывающую профессию электротехника, а ей — все то, что может дать ее бесспорный талант певицы.

Медленно садилось солнце… Алая вечерняя заря вспыхнула на горизонте и ярким поясом опоясала полнеба…

Заревом заката даль небес объята, Речка голубая блещет, как в огне, Нежными цветами убраны богато, Тучки утопают в ясной вышине,

— декламирует стихотворение своего любимого поэта Надсона Наташа Браун.

Когда она кончает, все долго молчат. И снова тихо звенит нежный, печальный голос «невесты Надсона».

— А я, mesdames, уеду к себе на родину, в Саратов… Продолжать буду копить деньги на памятник «ему». Вот поставлю памятник, украшу венками и буду каждый день ходить туда, свежие цветы менять, а зимой венки из хвои.

— А я в Севилью поеду, — неожиданно вырывается у Галкиной.

— Вот-вот, тебя только там и не хватало! — смеется Шарадзе.

— И не хватало, понятно… Жить буду там, на бой быков ходить, серенады слушать.

— Смотри, прекрасная испанка, за тореадора замуж не выскочи, — смеется Золотая рыбка.

— Тебя не спрошу.

— А Хризантема, mesdames, не права, говоря, что мы разлетимся в разные стороны и забудем друг друга… Ведь есть же связывающее всех нас навеки звено, — неожиданно поднимает голос Ника, притихшая было до сих пор в глубокой задумчивости, так мало свойственной этому жизнерадостному, подвижному, как ртуть, и неумолчному юному существу.

Все смотрели на нее вопросительно.

— Наша Тайна разве уже не связывает нас? Неужели вы о ней забыли?

— Но она будет в приюте и перестанет нуждаться в нашем попечении, — слышатся несколько грустных голосов.

— Напротив, напротив. Именно теперь и будет нуждаться, и всю жизнь. И мы должны, mesdames, довести доброе дело до конца.

Звонкий голосок Ники звучит глубоко, проникновенно.

— Мы не выпустим ее из вида ни на один день. Пусть те, кто живет в этом большом городе, навещают ее и сообщают о ней тем, которые будут заброшены отсюда на край света. Да, да, так будет. Так должно быть.

— Да будет так, — шутливо-торжественно поднимает руку Шура Чернова.

Но на нее шикают со всех сторон. Плоской и ненужной кажется в этот торжественный момент шутка.

— Да, да, mesdames, мы не можем оставлять Глашу, нашу Тайну, мы должны всячески заботиться о ней. Дадим же слово друг другу делать это.

— Даем слово!

— Честное слово!

— Клянемся!

— Да! Да!

Еще ниже спускаются голубые сумерки. Догорел алый закат на далеком небе. Где-то далеко от садовой беседки дребезжит звонок. Это зовут к ужину и вечерней молитве.

— Ника, — неожиданно просит Золотая рыбка: — спляши нам сейчас.

— Душа так просит красоты, — тут же поддерживает «невеста Надсона».

— Да, да, спляши, Ника, — уже раздается общий настойчивый голос.

Без слов и возражений поднимается со скамьи хрупкая изящная фигурка темнокудрой девушки. Быстрым движением сбрасывает она с ног неуклюжие прюнелевые ботинки и, оставшись в одних чулках, феей юности, легкой и воздушной, кружится по просторной беседке. Каштановые кудри распадаются из тяжелого узла и струятся вдоль стройных плеч и тоненькой шейки. Вдохновенно поднятые к вечернему небу глаза словно кого-то ищут в лазурных далях… Она дает один круг, другой, третий, четвертый… Несравненны ее движения, прелестно одухотворено лицо, о чем-то словно говорит ее порывистое дыхание.