Т. 1. Стихотворения и поэмы Эдгара По в переводе Константина Бальмонта

Краткое лето в осени, пышное лето прощальных свиданий. В английской речи есть выражение для подобных расцветов. Их называют индийским летом.

Эдгар По встретил старых друзей, нашел новых, читал им своего «Ворона», говорил свои бессмертные слова о Красоте и Поэзии, встретил свою, мало ему ведомую сестру Розали, которая гордилась своим братом, но сама, наделенная от природы полуспящим умом, еле-еле умела писать. Он встретил и влюбленность своих юных дней, мисс Ройстер, что давно уже стала и много лет была мистрис Шельтон, а теперь была вдова, — и повинуясь своему капризному сердцу, он пришел к ней с возгласом: «Эльмира, вы ли это? Oh! Elmira is it you?» По-русски нужно было бы сказать: «Эльмира, это ты? Вот я — и вновь с тобой». Она спешила в церковь, когда он к ней пришел — и не могла же пропустить посещения церкви. Все же они свиделись, снова и снова. И опять она стала его невестой. И была бы, верно, его женой, если бы, почти накануне свадьбы, Судьба не позвала его в более далекий путь.

Ричмондцы были довольны видеть Эдгара По. Зная, что поэт хочет начать новый литературный путь и что, конечно, ни новый литературный журнал, ни какое-либо иное предприятие без денег не осуществишь, они явили себя истинно гостеприимными. Эдгар По был приглашен прочесть какую-нибудь лекцию по своему выбору, и цена за вход была назначена пять долларов. Триста человек битком набили залу в старом Exchange Hotel. Он прочел о «Поэтическом Принципе», очаровал своих слушателей, старая Виргиния приветствовала своего сына, и, направляясь в Нью-Йорк, он мог оставить Ричмонд, имея в кармане полторы тысячи долларов. Он простился со своею Эльмирой ненадолго, но в сердце у него было злое предчувствие, что он ее не увидит более, и он ее действительно больше не увидел.

«Вечер кануна, — рассказывает мистрис Уэйсс, — того дня, который был назначен для его отъезда из Ричмонда, Эдгар По провел у своей матери. Он не захотел пойти в залу, где собрались гости, говоря, что предпочитает посидеть спокойно в гостиной. Он говорил о своем будущем, и словно в юности, предвосхищал, предвидел его с таким радостным увлечением. Он сказал, что эти последние немногие недели в обществе его старых и новых друзей были самыми счастливыми, какие он знал за несколько лет и, что, когда он снова покинет Нью-Йорк, все тревоги и мучения его прошлой жизни будут за ним. Никогда не видела я его таким веселым и таким исполненным надежд, как в этот вечер. Он говорил уверенно о своем задуманном журнале «The Stylus». Говоря о своих собственных произведениях, Эдгар По выражал убежденность, что он написал лучшие свои поэмы, но что в прозе он еще может превзойти все то, что он уже сделал. Он уходил последним из дома. Мы стояли на крыльце, и, пройдя несколько шагов, он остановился, обернулся и снова приподнял свою шляпу в последнем прощании. В это самое мгновение блестящий метеор появился на небе, как раз над его головой и исчез на востоке. Мы говорили об этом смеясь; но с печалью я вспоминала об этом позднее».

Эдгар По должен был сперва прибыть в Балтимору по реке Иакова, водный простор которой он измерил отчасти в своем знаменитом юношеском плавании. Что с ним было по прибытии в Балтимору, неизвестно. Говорят, что он встретился с друзьями, попал на именинный праздник, и красивая хозяйка дома попросила его чокнуться с ним. И на поднятый бокал он поднял ответный бокал. Дальнейшее было предопределено. Может быть, однако, это вовсе не так, и роковые приготовленные полторы тысячи долларов побудили неизвестного, выслеживавшего под тем или иным предлогом, приблизиться к нему и отравить его каким-нибудь наркотическим средством. Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем, как в точности все это было, но только он занял место в поезде, который уходил из Балтиморы в Филадельфию, — кондуктором, обходившим вагоны, был найден на полу в бессознательном состоянии, — пальто его и чемодан безвозвратно исчезли и никогда не были найдены, — кондуктор довез его до станции Havre de Grace, где скрещиваются два поезда, и посадил его в поезд, возвращающийся в Балтимору. Он прибыл в Балтимору вечером и после неведомых блужданий, или таких блужданий, о которых существуют лишь сомнительные свидетельства, кем-то на какой-то уличной скамейке был узнан, подобран в беспомощном состоянии и отвезен в больницу.

То был октябрь, месяц Листопада, последний месяц Осени, глядящий в наступающую зиму. Несколько дней он пробыл в больнице в тревожном полусознательном состоянии и умер на рассвете 7 октября 1849 года, в воскресное утро.

Мистрис Мэри Моран, жена врача того Балтиморского госпиталя при одном колледже, где умер Эдгар По, — последняя женщина, которая наклонилась к умирающему поэту, — сохранила для нас летопись последних его часов: «Когда в госпиталь принесли молодого человека в оцепенении, было предположено, что он изнемог от опьянения. То были дни выборов, и город был в очень беспорядочном состоянии. Мы скоро увидели, что это какой-то джентльмен; и так как наша семья жила во флигеле при здании колледжа, доктор поместил его в комнату, которой легко было достигнуть по коридору, ведущему из нашего флигеля. Я помогала ухаживать за ним здесь, и в один из промежутков сознательности он спросил меня, есть ли какая-нибудь надежда для него. Думая, что он говорит о физическом своем состоянии, я сказала: «Мой муж думает, что вы очень больны, и если вы хотите отдать какие-нибудь распоряжения касательно ваших дел, скажите, я запишу их». Он ответил: «Я разумел, надежда для такого злосчастного, как я, за пределами этой жизни». Я уверила его, что Великий Целитель сказал, что есть. Я потом прочла ему четырнадцатую главу из Благовестия Святого Иоанна, дала ему успокоительное питье, вытерла бисеринки пота с его лица, поправила его подушку и оставила его. Немного спустя мне принесли весть, что он умер. Я сделала ему саван и помогла убрать его тело для погребения».

Напоминаю начальные и конечные слова четырнадцатой главы Евангелия от Иоанна: «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте, в доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам; и когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я; а куда Я иду, вы знаете, и путь знаете… Уже не много Мне говорить с вами… Но, чтобы мир знал, что Я люблю Отца, и как заповедал Мне Отец, так говорю: встаньте, пойдем отсюда».

Тишина. Великая тишина. И потом пронзительный вопль: «Анни, мой Эдди умер»… И долгий, спутанный, дрожащий ответный вопль нежного женского юного голоса: «О моя Мать, моя любимая мать, что я скажу вам — как могу я утешить вас — о Мать, узнав о смерти, я сказала нет, нет, это неверно, мой Эдди не может быть мертвым, нет, это не так…»

Есть Море. Печальное Море, которое всегда шумит и пенится, и создает мгновенные узоры, тающие слезами и пеной вкруг пустынного острова, что возносится над водною громадой, как одинокий утес. От утра и до вечера, во всю долгую ночь, от вечерней вари до утренней, светят ли звезды или небо затянуто тучами, горит ли в нежно-голубой синеве огнемечущее Солнце или в тусклом и мертвенно-синем небе встает запоздалая ладья убывающего желтого Месяца, ласков ли ветер или собирается буря, которая топит корабли, вкруг одинокого острова-утеса шумит и шумит, и плещет, и пенится неустающее тоскующее Море, движеньями волн своих рисующее узоры, которые всегда повторяются и каждое мгновение возникают в первый раз. На острове-утесе нет человеческой жизни. Там проходят только стройные невещественные тени, живущие своей особой жизнью в часы Новолуния и умирающие в первый же миг Полнолунья, чтобы снова возродиться, когда тонкий серп, начальный, намекающий, явит в прозрачной лазури серебряный свой иероглиф. Люди не живут на этом острове. Они могут к нему только приближаться. Не живут на нем даже и птицы, они только вьются вкруг него и веют над ним своими крыльями, в часы, когда буря топит корабли. Так стоит тот остров-утес над водой и будет так стоять, а Море, которое никогда не рассказывает своих тайн, никогда не скажет, почему он такой, этот остров. Оно только с утра и до ночи, с ночи до утра, обнимает его бесконечным своим волнением и бросает пену, и переливается, и шумит, шумит.

К.Бальмонт

St.-Brevin l'Ocean.

1911. Сентябрь.

Бретань

Стихотворения

ФЕЙНАЯ СТРАНА

Долы дымные — потоки Теневые — и леса, Что глядят как небеса, Многооблачно-широки, В них неверная краса, Формы их неразличимы, Всюду слезы, словно дымы; Луны тают и растут — Шар огромный там и тут — Снова луны — снова — снова — Каждый миг поры ночной Озаряется луной, Ищут места все иного, Угашают звездный свет, В бледных ликах жизни нет, Чуть на лунном циферблате Знак двенадцати часов, — Та, в которой больше снов, Больше дымной благодати, (Это чара в той стране, Говорит луна луне), Сходит ниже — сходит ниже — На горе на верховой Ставит шар горящий свой — И повсюду — дальше — ближе В легких складках бледных снов Расширяется покров Над деревней, над полями, Над чертогами, везде — Над лесами и морями, По земле и по воде — И над духом, что крылами В грезе веет — надо всем, Что дремотствует меж тем Их заводит совершенно В лабиринт своих лучей, В тех извивах держит пленно, И глубоко, сокровенно О, глубоко, меж теней, Спит луна, и души с ней. Утром, в свете позолоты, Встанут, скинут страсть дремоты, Мчится лунный их покров В небесах, меж облаков. В лете бурь они носимы, Колыбелясь между гроз — Как из жерл вулканов дымы, Или желтый Альбатрос. Для одной и той же цели Та палатка, та луна Им уж больше не нужна — Вмиг дождями полетели Блески-атомы тех снов, И, меняясь, заблестели На крылах у мотыльков, Тех, что будучи земными, Улетают в небеса, Ниспускаются цветными (Прихоть сна владеет ими!), Их крылами расписными Светит вышняя краса.

К ЕЛЕНЕ (О, Елена, твоя красота…)

О Елена, твоя красота для меня — Как Никейский челнок старых дней, Что, к родимому краю неся и маня, Истомленного путника мчал все нежней Над волной благовонных морей. По жестоким морям я блуждал, нелюдим, Но классический лик твой, с загадкою грез, С красотой гиацинтовых нежных волос, Весь твой облик Наяды — всю грусть, точно дым, Разогнал — и меня уманила Наяда К чарованью, что звалось — Эллада, И к величью, что звалося — Рим. Вот, я вижу, я вижу тебя вдалеке. Ты как статуя в нише окна предо мной, Ты с лампадой агатовой в нежной руке, О Психея, из стран, что целебны тоске И зовутся Святою Землей!

ИЗРАФЕЛЬ

…И ангел Израфель, струны сердца

которого — лютня, и у которого из всех

созданий Бога — сладчайший голос.

Коран

На небе есть ангел, прекрасный, И лютня в груди у него. Всех духов, певучестью ясной, Нежней Израфель сладкогласный, И, чарой охвачены властной, Созвездья напев свой согласный Смиряют, чтоб слушать его. Колеблясь в истоме услады, Пылает любовью Луна; В подъятии высшем она Внимает из мглы и прохлады. И быстрые медлят Плеяды; Чтоб слышать тот гимн в Небесах, Семь Звезд улетающих рады Сдержать быстролетный размах. И шепчут созвездья, внимая, И сонмы влюбленных в него, Что песня его огневая Обязана лютне его. Поет он, на лютне играя, И струны живые на ней, И бьется та песня живая Среди необычных огней. Но ангелы дышат в лазури, Где мысли глубоки у всех; Полна там воздушных утех Любовь, возращенная бурей; И взоры лучистые Гурий Исполнены той красотой, Что чувствуем мы за звездой. Итак, навсегда справедливо Презренье твое, Израфель, К напевам, лишенным порыва! Для творчества страсть — колыбель. Все стройно в тебе и красиво, Живи и прими свой венец, О, лучший, о мудрый певец! Восторженность чувств исступленных Пылающим ритмам под стать. Под музыку звуков, сплетенных Из дум Израфеля бессонных, Под звон этих струн полнозвонных И звездам отрадно молчать. Все Небо твое, все блаженство. Наш мир — мир восторгов и бед, Расцвет наш есть только расцвет. И тень твоего совершенства Для нас ослепительный свет. Когда Израфелем я был бы, Когда Израфель был бы мной, Он песни такой не сложил бы Безумной — печали земной. И звуки, смелее, чем эти, Значительней в звучном завете, Возникли бы, в пламенном свете, Над всею небесной страной.

ГОРОД НА МОРЕ

Здесь Смерть себе воздвигла трон, Здесь город, призрачный, как сон, Стоит в уединеньи странном, В дали на Западе туманном, Где добрый, злой, и лучший, и злодей Прияли сон — забвение страстей. Здесь храмы и дворцы и башни, Изъеденные силой дней, В своей недвижности всегдашней, В нагроможденности теней, Ничем на наши не похожи. Кругом, где ветер не дохнет, В своем невозмутимом ложе, Застыла гладь угрюмых вод. Над этим городом печальным, В ночь безысходную его, Не вспыхнет луч на Небе дальном. Лишь с моря, тускло и мертво, Вдоль башен бледный свет струится, Меж капищ, меж дворцов змеится, Вдоль стен, пронзивших небосклон, Бегущих в высь, как Вавилон, Среди изваянных беседок, Среди растений из камней, Среди видений бывших дней, Совсем забытых напоследок, Средь полных смутной мглой беседок, Где сетью мраморной горят Фиалки, плющ и виноград. Не отражая небосвод, Застыла гладь угрюмых вод И тени башен пали вниз, И тени с башнями слились, Как будто вдруг, и те, и те, Они повисли в пустоте. Меж тем как с башни — мрачный вид! — Смерть исполинская глядит. Зияет сумрак смутных снов Разверстых капищ и гробов, С горящей, в уровень, водой; Но блеск убранства золотой На опочивших мертвецах, И бриллианты, что звездой Горят у идолов в глазах, Не могут выманить волны Из этой водной тишины. Хотя бы только зыбь прошла По гладкой плоскости стекла, Хотя бы ветер чуть дохнул И дрожью влагу шевельнул. Но нет намека, что вдали, Там где-то дышат корабли, Намека нет на зыбь морей, Не страшных ясностью своей. Но чу! Возникла дрожь в волне! Пронесся ропот в вышине! Как будто башни, вдруг осев, Разъяли в море сонный зев, — Как будто их верхи, впотьмах, Пробел родили в Небесах. Краснее зыбь морских валов, Слабей дыхание Часов. И в час, когда, стеня в волне, Сойдет тот город к глубине, Прияв его в свою тюрьму, Восстанет Ад, качая тьму, И весь поклонится ему.