Т. 1. Стихотворения и поэмы Эдгара По в переводе Константина Бальмонта

СОН ВО СНЕ

Пусть останется с тобой Поцелуй прощальный мой! От тебя я ухожу, И тебе теперь скажу: Не ошиблась ты в одном, — Жизнь моя была лишь сном. Но мечта, что сном жила, Днем ли, ночью ли ушла, Как виденье ли, как свет. Чт о мне в том, — ее уж нет. Все, что зрится, мнится мне, Все есть только сон во сне. Я стою на берегу, Бурю взором стерегу. И держу в руках своих Горсть песчинок золотых. Как они ласкают взгляд! Как их мало! Как скользят Все — меж пальцев — вниз, к волне, К глубине — на горе мне! Как их бег мне задержать, Как сильнее руки сжать? Сохранится ль хоть одна, Или все возьмет волна? Или то, что зримо мне, Все, есть только сон во сне?

ЭЛЬДОРАДО

Между гор и долин Едет рыцарь один, Никого ему в мире не надо. Он все едет вперед, Он все песню поет, Он замыслил найти Эльдорадо. Но в скитаньях — один, Дожил он до седин, И погасла былая отрада. Ездил рыцарь везде, Но не встретил нигде, Не нашел он нигде Эльдорадо. И когда он устал, Пред скитальцем предстал Странный призрак — и шепчет: «Что надо?» Тотчас рыцарь ему: «Расскажи, не пойму, Укажи, где страна Эльдорадо?» И ответила Тень: «Где рождается день, Лунных Гор где чуть зрима громада. Через ад, через рай, Все вперед поезжай, Если хочешь найти Эльдорадо!»

ПРИЛОЖЕНИЕ

Юношеская поэма Эдгара По (в передаче прозой)

ПРИМЕЧАНИЕ.Поэма «Аль-Аарааф», воздушностью своей сходная с наиболее отвлеченными и красиво-туманными поэмами Шелли, была написана Эдгаром По в ранней юности, скорее в отрочестве, между 14-ю и 17-ю годами. Будучи как бы поэтическим текстом к еще не написанной — но долженствующей быть созданной — музыкальной симфонии, она чрезвычайно определительна для художественного чувства Эдгара По: в ней есть, в зачатке, Провидение многих позднейших его сказок и поэм.

К. Бальмонт

АЛЬ-ААРААФ [5]

Часть I

О! Ничто земное, только луч (Цветами назад отброшенный) очей Красоты, Как в тех садах, где день Восходит из самоцветов Черкесских — О! ничто земное, только журчанье Сладкозвонное лесного ручейка — Или (музыка сердцем страстного) Радости голос тихонько так ускользающий, Что, словно ропот в раковине, Отзвук его длится и будет длиться — О! ничто из наших прахов — Но вся красота — все цветы, Что слушают Любовь нашу, и красят наши рощи — Расцвечивает тот мир дальний, дальний — Звезду бродячую. То было сладостное время для Нэзасэ — ибо там Мир ее лежал, раскинувшись на золотом воздухе, Близ четырех сверкающих солнц — покой на время Оазис в пустыне благословенных. Далеко-далеко — в морях лучей, что кружат Горный свой блеск над безоковной душой Душой, что едва лишь (волны столь сцепленны) Прорваться может к ее предуказанной верховности — К отдаленным сферам, время от времени, она мчалась, И к нашей наконец, единой Богом возлюбленной — Но, ныне, владычица царства, что на якоре, Она взглянула в Бесконечность — и преклонила колени, И, среди воскурений и вышне-осененных псалмов Омывает в светах четвертичных свои ангельские члены. Счастливейшая теперь, очаровательнейшая на той дальней, чарующей земле, Где «Помысл Красоты» родился, (Прядями ниспадая средь множеств дрогнувших звезд, Словно женские волосы средь жемчугов, доколе, вдали Не зажглась она над холмами Ахейскими, и там пребыла) Она взглянула в Бесконечность — и преклонила колени, Пышные облака, сводами, над нею свивались — Знаменья соответствующие прообразу мира ее — Зримые лишь в Красоте — не нарушая созерцания Другой красоты, искрящейся сквозь свет — Прядь, что вилась вокруг каждой звездной формы, И весь опаловый воздух красками окаймлен. Торопливая бросилась она на колени на ложе Из цветов: — были там лилии, как те, что вздымали главу На красивом Мысе Дэукато [6] , и устремлялись Так ревниво кругом, чтобы прильнуть К летящим шагам той — гордость глубокая Что любила смертного — и так умерла [7] Сефалика, зацветающая юными пчелами, Обвивала багряный свой стебель вокруг ее колен: — И цветок-жемчужина — Требизондой прозванный [8] Жилица высочайших звезд, где некогда пред ней поблекли Все другие обольстительности: — медвяная роса того цветка (Сказочный нектар, язычниками ведомый) Дурманно-сладкий, падал каплями с Небес, И пал на сады непрощенных В Требизонд — и на один солнечный цветок Столь подобный ей, вышней, что, и в этот час, Все пребывает он, терзая пчелу, Безумием и непривычной грезой: — В Небесах, и по всей их округе, лист И венчик волшебного растения в скорби Безутешной томится — в скорби, что клонит главу его, И безумьях раскаиваясь, что уж давно улетели, Вздымая свою белую грудь к благовонному воздуху, Как провинившаяся красота, которую пожурили, и она стала еще более прекрасна: — И Никтансии тоже, священные как свет, Она боится овеять благовонием, делая благовонной ночь. — И Клития была там самоуглубленная средь множества солнц, [9] Меж тем как упрямые слезы бегут по ее лепесткам. — И этот цветок возжелавший, что вырос на Земле [10] — И умер, прежде чем едва в рожденьи взнесся, Пронзив свое сердце душистое дабы воспарить Дорогой своей к Небесам из королевского сада: — И лотосом Валиснерия, сюда заплывший [11] В ратоборстве с водами Роны: — И самый чарующий твой, пурпурный аромат, о, Занте! [12] Isola d'oro — Fior di Levante! И цвет Нелюмбо, что вечно и вечно колышется, С Индусским богом любви уплывая вниз по священной реке [13] — Красивые цветы, и волшебные! которым доверено Вознести песни Богини, благоуханиями, до самых Небес. [14] — «Дух! чья обитель — там, В небе глубоком, Где чудовищное и красивое В красоте состязаются! За чертой голубою — Предел звезды, Что отвращается при виде Твоей преграды и границы — Преграды пройденной Кометами, что были низринуты Со своей гордыни и со своих престолов — Чтобы невольницами быть до конца — Чтобы быть носительницами огня (Красного огня сердец) С быстротой, что не смеет утомляться, И с болью, что не пройдет — Ты, что живешь — это мы знаем — В Вечности — мы это чувствуем — Но тень на том челе Дух какой разоблачит? Хоть существа, которых твоя Нэзасэ, Твоя вестница, ведала, Грезили о твоей Бесконечности Прообразе их собственной — [15] Воля твоя свершена, О! Господи! Звезда взнеслась высоко, Чрез сонмы бурь, но она парит Под жгучим твоим оком: — И здесь, в помысле, тебе — В помысле, что только и может Взойти до царствия твоего, и там быть Соучастником твоего престола — Крылатой Мечтою [16] Провозвестье мое даровано, Пока тайна не станет ведома В пределах Небес». Она умолкла — и схоронила потом горящую свою щеку, Смущенная, среди лилий там, ища Убежища от пламенности Его ока; Ибо звезды трепетали пред Божеством. Она не шевелилась — не дышала — ибо голос был там, Что торжественно преисполнял спокойный воздух! Звук молчания в содрогнувшемся слухе, Который грёза поэтов зовет «Музыкой сфер». Наш мир — мир слов: — Спокойствие мы зовем «Молчание» — которое есть простейшее слово из всех. Вся Природа говорит, и даже воображаемые лики Зыбят теневые звуки со своих привиденных крыл — Но ах! не так, как, когда в царствах выси Извечный глас Бога проходит, И красные тлеют вихри в небе. «Чт о в том, что миры по кругам бегут незримым [17] , Прикованы звеньями к малому строю, и к солнцу одному — Где вся моя любовь — безумье, и толпа Мнит, что ужасы мои лишь грозовые облака, Буря, землетрясение, и ярость океана, (Ах! хотят они перечить мне в моем гневном пути?) — Что в том, что в мирах с единственным солнцем Пески Времени становятся смутными, ускользая, Он твой — мой блеск, так данный, Дабы пронести мои тайны чрез вышнее Небо. Покинь необитаемым твой кристаллический дом, и лети, Со всей твоей свитой, сквозь лунное небо — Разлучаясь — как светляки Сицилийской ночи [18] И свей другим мирам сияние иное Разоблачи тайны твоего посланничества Тем гордым светилам, что искрятся — и, так, пребудь Каждому сердцу преградой и заклятием, Да не шатнутся звезды в грехе человека!» Восстала дева в желтой ночи, Едино-лунное повечерие! — на Земле мы предаем Веру нашу единой любви — и единую луну обожаем — Родина юной Красоты не имела иной. Как эта желтая звезда взошла из пуховых часов, Дева восстала от цветочного своего алтаря, И дугой устремила свой путь — над озаренными горами и дымными долами, Но не покинула еще своего Теразейского царства. [19]

5

Некая звезда открыта была Тихо-Браге, она появилась внезапно на небесах — достигла в несколько дней яркости, превышающей яркость Юпитера, — затем также внезапно исчезла и никогда с тех пор не была более увидена.

6

santa maura — некогда deucadia.

7

Сапфо.

8

Этот цветок весьма отмечен Леуэнхёком и Турнефором. Пчела, отведавшая его, пьянеет.

9

Клития ChrysanthemumPeruvianum, или употребляя более известное выражение, подсолнечник — что непрестанно обращается к Солнцу, прикрываясь, — как Перу — страна, откуда он родом, — дымкой росы, которая прохлаждает и освежает его цветы днем во время наиболее жестокой жары. — В. de St. Pierre.

10

Его разводят в королевских садах в Париже, известный разряд змеевидного алоэ без колючек, большой красивый цветок которого выдыхает сильный запах ванили во время своего цветения, весьма кратковременного. Он расцветает около июля месяца; вы замечаете тогда, как постепенно раскрываются его лепестки, распускаются, вянут и умирают. — St. Pierre.

11

Можно находить на Роне красивую лилию из рода Валиснерия. Стебель ее тянется на протяжении трех или четырех футов — поддерживая таким образом венчик в речной зыби над водой.

12

Гиацинт.

13

Есть Индусское предание, что Купидон был впервые увиден плывущим на одном из этих цветков вниз по реке Гангу, и что он все еще любит колыбель своего младенчества. (Nelumbum — розовый лотос. К. Б.).

14

И чаши златые, полные благовоний, которые суть молитвы святых. — Rev. of St. John.

15

Гуманисты утверждали, что Бог должен быть разумеем как имеющий воистину человеческий облик. — См. Clarke's Sermons, vol., p. 26.

Все свойство замысла Мильтона вынуждало его придерживаться языка, который, как показалось бы на первый взгляд, приводил его к их учению; но немедленно убеждаешься, что он охраняет себя от обвинения в приверженности к одному из самых невежественных заблуждений темных веков церкви. — Dr. Summer's Notes on Milton 's Christian Doctrine.

Мнение это, несмотря на многие свидетельства обратного, никогда не могло стать достаточно общим. Андей, некий Сириец из Месопотамии, был осужден за это мнение, как еретик. Он жил в начале четвертого века. Ученики его назывались Антропоморфисты. — См. Du Pin.

Среди малых поэм Мильтона есть такие строки:

Dicite sacrorum praesides nemorum Deae, etc, Quis ille primus eujus ex imagine Natura solers finxit numanum genus? Eternus, incorruptus, aequaevus polo, Unusque et universus exemplar Dei!

И дальше,

Non cui profundum Caecitas lumen dedit Dircaeus augur vidit hune alto sinu, etc.

16

Seltsamen Tochter Jovis Seinem Schosskinde Der Phantasie. Goethe.

17

Незримые — слишком малые, чтоб быть зримыми. — Leqqe.

18

Я часто замечал особенное движение светляков: — они собираются все вместе, и разлетаются, из общего средоточья, бесчисленными лучами-радиусами.

19

therasaea или terasea, остров, упоминаемый Сенекой, который, в один миг, возник из моря на глазах изумленных моряков.

Часть II

Высоко в горах с эмалевой главой — Как та, где сонный пастух, на своем ложе Исполинского пастбища лежащий привольно, Приподняв свои отяжелевшие веки, вздрагивает и смотрит, Многократно бормоча «Верю, отпустите мне», Какое время в Небесах означено луной — С розоватою главою, что, башней там вдали вздымаясь В солнце светлый эфир, прияла луч Закатных солнц в повечерии — в полдень ночи, Меж тем как луна плясала красиво-странным светом — Взнесенная на высоте такой, высилась громада Сверкающих колонн на освобожденном воздухе Отсвечивая от Паросского мрамора эту двойную улыбку Далеко вниз на волну, что искрилась там И взлелеяла юную гору в ее логовище. Из расплавленных звезд здесь пол, как те, что пали [20] Через эбеновый воздух серебря саван Собственного своего разрушения, меж тем как они умирали — Украшая там обители неба, Купол, созвенным светом спущенный с Небес, Тихонько покоился на тех колоннах, как венец — Окно из кругового алмаза, там, Глядело сверху в багряный воздух, И лучи от Бога устремляли эту метеорную цепь И дважды опять окружали сиянием всю красоту, — Разве что между Горним небом и этим кольцом Какой-нибудь дух беспокойный взмахнет своим сумрачным крылом. Но на колоннах глаза Серафима узрили Смутность этого мира: — тот серовато-зеленый цвет, Что возлюблен Природой, как лучший для могилы Красоты, Подстерегал в каждом выступе, вкруг притолки каждого — И каждый херувим изваянный, там, Что из мраморного своего обиталища выглядывал, Казался земным в тени своей ниши — Ахейские изваяния в мире столь богатом. Фризы из Тадмора из Персеполиса [21] — Из Баальбека, и тихой, светлой бездны Красивой Гоморры! О, волна [22] Теперь над тобой — но слишком поздно, чтобы спасти! Звук любит ликовать в летнюю ночь: — Свидетель тому ропот серых сумерек, Что прокрадывался на ухо, в Эйрако [23] , Многим безумным звездочетам, давно тому назад — Что прокрадывается всегда в слух того, Кто задумчиво глядит в темнеющую даль, И видит тьму, идущую как тучу — Не есть ли ее облик — голос ее — совершенно осязаемый и громкий? [24] Но чт о это! — оно идет — оно доносит Музыку с собою — то быстрый шорох крыл — Миг Перерыва — и потом плывучая, падучая волна Напевная — и вот Нэзасэ вновь в своих чертогах. От дикой силы своевольной торопливости Щеки ее заалели, и губы ее приоткрыты; Пояс, что обвивался вокруг ее чарующего стана Порвался от тяжелого биения ее сердца. Посредине этого чертога, чтоб вздохнуть, Она приостановилась и вострепетала, Занте! вся В волшебном свете, что целовал ее золотые волосы, И хотел бы остаться там, но мог лишь мерцать. Юные цветы шептали напевно [25] Счастливым цветам этой ночью — и дерево дереву: — Брызгами водометы роняли музыку На многие звездами озаренные могилы, или луной озаренный дол; Молчание все же снизошло на все телесное — На красивые цветы, на искристые водопады, и на ангельские крылья — И звук один, что от духа возник, Нес привев чарованью девой пропетому: — «Под голубым колокольчиком или сиянием северным Или под разросшимся диким побегом, Что отклоняет от дремлющего Лунный луч [26] — Осиянные созданья! вы, что размышляете, С полузакрытыми глазами, О звездах, вашим чудом Привлеченных с небес, Пока не засверкают они сквозь тень, и Не снизойдут на ваше чело Как очи девы, Что взывает к вам ныне — Восстаньте! от своей дремоты В беседках из фиалок, Долг дабы свершить приличествующий Этим звездно-озаренным часам — И стряхните с кос ваших, Отягченных росой, Дыхание тех поцелуев, Что тяготят их еще — (О, как без тебя, Любовь! Могли бы ангелы быть благословенными?) Те поцелуи истинной Любви, Что к покою вас убаюкали! Восстаньте! — Отряхните с крыл ваших Всякую помеху: — Роса ночная — Она бы обременила ваш полет: — И истинной любви ласки — О! покиньте их! Легки они на косах, Но сердцу — свинец. Лигейя! Лигейя! Красивая моя! Самая смутная мысль о которой Обратится в напев, О! твоя ли это воля Носиться на ветерках? Или все еще в причуде, Как одинокий Альбатрос, [27] Нависши на ночи (как он на воздухе) Следит с восторгом За гармонией там? Лигейя! где бы Ни был твой лик, Нет чар, чтоб отъяли От тебя твою музыку. Ты оковала много глаз В дремотном сне — Но звуки еще встают, Что твое бодрствование блюдеть — Звук дождя, Что сбегает к цветку И пляшет опять В ритме ливня — Шепот, что исходит [28] От прорастания травы — Это музыка вещества — Но слепков лишь, увы! — Так дальше, милая, Ты дальше лети К ручьям, что покоятся ясные Под лунным лучом — К одинокому озеру, что улыбается В дреме своей глубокого покоя, К сонму звезд-островов, Что украшают, как драгоценность, его лоно — Где дикие цветы, расстилаясь, Переплели свою тень, На берегу его спит Многое множество дев — Иные покинули прохладную прогалину, и Спали с пчелой [29] — Пробуди их, дева моя, На болоте и на лугу — Иди! вдохни в их дремоту, Тихонько, на ухо, Музыкальные числа, Они задремали, чтобы услышать их — Ибо, чт о , разбудить может Ангела, так скоро, Чей сон зачался Под холодной луной, Если не чара, которую никакая дремота Колдовства не ввергнется в испытанье, Ритмическое число Что убаюкало его и усыпило?» Духи по крыльям, и ангелы на вид, Тысячи серафимов устремились чрез Горнее небо, Юные грезы еще реяли на дремотном порханья их — Серафимы во всем, кроме «Веденья», свет пронзающий, Что упадал, преломленный, за грани твои, далеко, О, Смерть! от ока Бога над той звездой: — Сладостно было это заблуждение — сладостнее еще та смерть — Сладостно было то заблуждение — даже у насдыханье Знания делает мутным зеркало нашей радости — Для них, то был бы Самум, истребительный — Ибо какая польза (им) знать, Что Истина есть Обман — или что Благословение есть Скорбь? Сладостна была их смерть — для них умереть значило созреть. Последним восторгом насыщенной жизни — За пределами этой смерти нет бессмертия — Но сон самоуглубленный, и нет там «быть» — И там — о! да пребудет там усталый дух мой Вдали от Вечности Небес — и однако как далеко от Ада! [30] Какой преступный дух, в какой смутной заросли Не услышал волнующие призывы этой песни? — Только два: они пали: ибо Небо не дарует милости Тем, кто не слушает биение своих сердец. Дева-ангел и ее любовник-серафим — О! где (и можете искать по всему небесному простору) Любовь была, слепая, близь трезвого Долга ведома? Необузданная Любовь пала — средь «слез совершенного стона» [31] Благой он дух был — он, что пал: — Блуждатель у ключа одетого мхом — Высматриватель светов, что сияют там высоко — Сновидец в лунном луче близ любви своей: Какое чудо в том? ибо каждая звезда там окоподобна, И ласково так глядит сверху на волосы Красоты — И оне, и каждый одетый мхом ключ были священны Его сердцу, любовью одержимому и печалью. Ночь обрела (для него ночь скорби) На горном утесе юного Анджело — Нависнув, она наклонилась через все торжественное небо, И нахмурилась на звездные миры, что под ней покоились. Здесь сидели он со своей любовью — свое темное око приковав Взором орла вдоль небосвода: — Вот обратил его к ней — но тут же — Содрогнувшись — снова к кругу Земли. «Янтэ, милая, смотри! как дышет тот луч! Какая в том чара, смотреть далеко туда! Она не чудилась такой, в то осеннее повечерье, Когда я покинул пышные ее чертоги — не оплакивая, что покидаю, Тот вечер — тот вечер — я должен бы помнить — Солнечный луч упадал, в Лемносе, как ворожба, На арабески резные золоченого чертога, Где пребывал я, и на ткани стен — И на веки мои — О, тяжелый свет! Как дремотно навис он на них, погружая и в ночь! По цветам, раньше, и по мгле, и по любви они блуждали С Персиянином Саади в его Гулистане: — Но, О, свет тот! — Я заснул — Смерть между тем Проскользнула над чувствами моими на этом чарующем острове Так бережно, что ни единый шелковый волос Не проснулся, как спал — не узнал, что там был он. «Последним место на Шаре Земли, где я ступал, Был гордый храм, именуемый Парфеноном. [32] Более красоты ютилось вкруг его стен украшенных колоннами, Чем даже в горячей груди твоей бьется [33] И когда старое Время крыло мое расчаровало, Тогда устремился я оттуда — как орел с своей башни, И годы оставил я позади в один час. Тем временем как над ее воздушными пределами я висел, Половина сада на ее шаре метнулась, Развернувшись как свиток пред моим взором — Необитаемые города пустыни также! Янтэ, красота столпилась предо мною тогда, И почти я возжелал быть снова одним из людей». «Мой Анджело! зачем же быть одним из них? Более яркое жилище здесь для тебя — И зеленее поля, чем в том мире вверху, И чары женщины — и страстная любовь». «Но слушай! Янтэ! Когда воздуха такого нежного Не стало мне, и мой крылатый дух мчался ввысь, Быть может, мозг мой закружился — но мир, Покинутый едва, был в хаос ввергнут, Ринулся от устоя своего, на ветрах разъятый, И пламя покатил вкось через огненное Небо. Показалось мне, нежность моя, что тогда перестал я парить, И я упал — не быстро как поднимался раньше, Но вниз, трепетным движеньем Чрез свет воспламененных лучей, к этой золотой звезде! Не длителен размер был моих часов падучих, Ибо ближайшей из всех звезд к нам была твоя — Страшная звезда! что пришла, в ночь ликованья, Как красный Дэдалион на смятенную Землю». «Мы прибыли — и на твою Землю — но не нам Дано веление владычицы нашей оспаривать: — Мы прибыли, любовь моя; вокруг, ввыси, внизу, Веселые светляки ночи, мы проходим и уходим, И ничего не спрашиваем — разве что встретим ангельский привет, Который нам она дарует, как даровано ее Богом — Но, Анджело, никогда седое Время не развертывало Зачарованного крыла своего над более красивым миром! Дымен был малый диск ее, и лишь ангельские глаза Одни могли видеть призрак в небесах, Когда впервые Аль-Аарааф познал, что путь его лежит Стремглав, туда, над звездным морем, Но когда слава его вознеслась на небо, Как пламенная грудь Красоты под очами возлюбленного, Мы приостановились пред наследием людей, И твоя звезда затрепетала — как тогда Красота!» Так в беседе, влюбленные провожали Ночь, что убывала и убывала и не приводила дня. Пали они: — ибо Небеса надежды не даруют тем, Кто не слушает биение своих сердец.

20

some star which, from the ruin'd roof Of shaked Olympus, by mischance, did fall. Milton.

21

Вольтер, говоря о Персеполисе, рассказывает: — «Я хорошо знаю восхищение, внушаемое этими руинами — но замок, воздвигнутый у подножия цепи бесплодных утесов — может ли он быть совершенством искусств!»

22

«О, волна» — ula deguisi Турецкое название; но на собственных ее берегах ее зовут Бахар Лот или Альмотана. Несомненно, более чем два города погрузились в «Мертвое Море». В долине Сиддим их было пять: — Адма, Зебоим, Зоар, Содом и Гоморра. Стефан Византийский называет восемь и Страбон тринадцать (потопших) — но последнее без всякого основания. Говорят (Тацит, Страбон, Иосиф, Даниил, Hay, Маундрелль, Троило, д'Арвьё), что после чрезвычайной засухи, останки колонн и стен видимы над поверхностью воды. В любое время года, эти останки могут быть увидены, если смотреть вглубь в прозрачное озеро, и на таком расстоянии одни от других, что вполне допустимо существование нескольких поселений на пространстве, занимаемом теперь «Асфальтовым Морем».

23

Эйрако — Халдея.

24

Я часто думал, что я четко слышал звук тьмы по мере того, как он проскользал через горизонт.

25

«Феи пользуются цветами для разговора». — Merry Wives of Windsor.

26

В Священном Писании есть такой отрывок: — «Солнце не поразит тебя днем, ни луна — ночью». Быть может не всем известно, что луна, в Египте, имеет силу причинять слепоту тем, что спят с лицом, обращенным к ее лучам, на каковое обстоятельство очевидно и намекается здесь.

27

Говорят, что Альбатрос спит на лету.

28

Я встретился с этой мыслью в одной старинной английской сказке, которую я не могу теперь достать; привожу по памяти: — Истинная сущность, и, как бы, первоисточник, и происхождение всякой музыки есть весьма приятственный звук, что производят деревья лесов, когда они растут.

29

Дикая пчела не уснет в тени, если там есть лунный свет. Рифма этого стиха может показаться натянутой.

Some have left the cool glade, and Have slept with the bee — Arouse them, my maiden, On moorland and lea.

Она подражает однако В. Скотту, или скорее Клоду Галькро — в чьих устах я восторгнут действительностью впечатления: —

«О! were there an island, Tho'ever so wild Where woman might smile, and No man be beguiled», etc. «О! если бы остров был, Пусть был бы так дик, Где женщина могла бы улыбаться, и Мужчина не был бы обманутым», и т. д.

30

Согласно Арабам, существует промежуточная среда между Небом и Адом, где люди не подвергаются никакой каре, но все же еще не достигают того покоя и даже счастья, каковые полагают они присущими небесному блаженству.

Un no rompido sueno — Un dia purо — alegre — libre — Quiete — Libre de amor — de zelo — De odio — de esperanza — de rezelo. — Luis Ponce de Leon. Непрерываемый сон — День чистый — вольный — веселый — Спокойный — Вольный от любви — от ревности — От ненависти — от надежды — от опасений. — ЛюисПонсэ де Леон.

Печаль не исключена из «Аль-Аараафа», но это та печаль, которую живые любят лелеять к мертвым, и которая в некоторых умах походит на бред от опиума. Страстная возбужденность любви, и резвость духа, сопровождающая опьянение, суть наименее святые услады — ценою которых, для тех душ, что избирают Аль-Аарааф своим местопребыванием после жизни, является конечная смерть и уничтожение.

31

There be tears of perfect moan Wept for thee in Helicon. Milton. О тебе там, в Геликоне, Были слезы в верном стоне, Мильтон.

32

Он был цел еще в 1687 г. — самое возвышенное место в Афинах.

33

Shadowing more beauty in their airy brows Than have the white breasts of the queen of love. — Marlowe. Тая в бровях высоких больше чары, Чем грудь таит владычицы любви. — Марло.

НАПЕВ Юношеское стихотворение Эдгара По

Напев, с баюканьем дремотным, С крылом лениво-беззаботным, Средь трепета листов зеленых, Что тени стелят на затонах, Ты был мне пестрым попугаем — Той птицею, что с детства знаем — Тобой я азбуке учился, С тобою в первом слове слился, Когда лежал в лесистой дали, Ребенок — чьи глаза уж знали. А ныне Кондоры-года Так мчатся бурею всегда, Так потрясают Небесами, Летя тревожными громами, Что, замкнут в их жестокий круг, Я позабыл, что есть досуг. И если час спокойный реет, И пухом душу мне овеет, Минутку петь мне не дано, Мне в рифмах быть возбранено. Иль разве только, что огнями Все сердце вспыхнет со струнами.

КОММЕНТАРИИ

Эдгар По считал заблуждением бытующее мнение, будто хорошую критическую статью о стихах может написать тот, кто сам не является поэтом. Напротив, полагал он, «чем менее поэтичен критик, тем менее справедлив его отзыв, и наоборот». [34]

Действительно, лучшее, на наш взгляд, определение самому Эдгару По дал в 1909 году, когда исполнилось 100 лет со дня его рождения, другой поэт, наш соотечественник Николай Гумилев, назвавший создателя «Ворона» «великим математиком чувства». [35] И вправду — мало у кого можно обнаружить столь тесное слияние «алгебры» и «гармонии», столь математически-изящные формы искусства слова, служащие выражению сокровенных движений мятущейся души.

34

Цит. по сб.: Эстетика американского романтизма. М., Искусство, 1977, с. 87.

35

Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., Современник, 1990, с. 82.

В том же году в статье, написанной к юбилею Эдгара По, Бернард Шоу охарактеризовал его как «утонченнейшего из художников, истого литературного аристократа», как «самого подлинного, самого классического из современных писателей». [36]

Более чем на полвека раньше Шарль Бодлер, страстно увлеченный Эдгаром По и по сути открывший его творчество французскому читателю, отметил избранничество гениального американца, его ненасытную любовь к Прекрасному, которая «есть великий титул, то есть сумма всех титулов По». Бодлер также признавал: «Жизнь По, его нрав, манеры, внешний облик — все, что составляет его личность; представляется мне одновременно мрачным и блестящим (…). Герои По или вернее герой его — человек со сверхъестественными способностями, человек с расшатанными нервами, человек, пылкая и страждущая воля которого бросает вызов всем препятствиям; человек со взглядом острым, как меч, обращенным на предметы, значимость которых растет по мере того, как он на них смотрит. Это — сам По». [37]

36

Шоу Б. Автобиографические заметки. Статьи. Письма. М., Радуга, 1989. с. 168–173.

37

Цит. по кн.: По Э. А. Полное собрание рассказов. М., Наука, 1970, с. 785–788.

Хотя первый русский перевод (с французского) произведения Э. По появился еще при жизни писателя (это произошло в 1847 году, когда в «Новой библиотеке для воспитания» был напечатан «Золотой жук»), и за ним последовал еще ряд разрозненных публикаций, фактически наиболее раннюю попытку основательно представить отечественной публике По-новеллиста предпринял журнал «Время», где в первом номере за 1861 год была помещена подборка из трех рассказов: «Сердце-обличитель», «Черный кот» и «Черт в ратуше», а через номер к ним добавились «Похождения Артура Гордона Пэйма». Подборке было предпослано предисловие, авторство которого, как было позже установлено, принадлежит Ф. М. Достоевскому. Там подчеркивалась разница между фантастикой Э. Т. А. Гофмана и Э. По и утверждалось, что американский писатель фантастичен лишь внешним образом: «Эдгар По только допускает внешнюю возможность неестественного события (доказывая, впрочем, его возможность, и иногда даже чрезвычайно хитро) и, допустив это событие, во всем остальном совершенно верен действительности… Он почти всегда берет саму исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какою силою проницательности, с какою поражающею верностию рассказывает он о состоянии души этого человека! Кроме того, в Эдгаре Поэ есть именно одна черта, которая отличает его решительно от всех других писателей и составляет резкую его особенность: это сила воображения». [38]

38

Достоевский Ф. М. Полное собр. соч. в 30 тт., т. 19. М., Наука, 1979, с. 88.

Достоевский не прошел мимо художественного опыта Эдгара По, и показательно, что чуткие поэты обратили внимание на это. Валерий Брюсов: «Фантастические образы в поэмах Эдгара По — только внешность, деистические сентенции — только условность, истинное же их содержание — в своеобразии человеческой психологии, в понимании которой, кстати сказать, американский поэт является прямым предшественником и во многом учителем нашего Достоевского. Кто будет не только читать слова, но вникать в смысл сказанного, тот найдет в поэмах Эдгара По настоящие откровения о глубинах нашей психики, частью предварившие выводы экспериментальной психологии нашего времени, частью освещающие такие стороны, которые и поныне остаются неразрешенными проблемами науки».

Александр Блок: «Произведения По созданы как будто в наше время, при этом захват его творчества так широк, что едва ли правильно считать его родоначальником так называемого «символизма». Повлияв на поэзию Бодлера, Маллармэ, Россетти, — Эдгар По имеет, кроме того, отношение к нескольким широким руслам литературы XIX века. Ему родственны и Жюль Верн, и Уэльс, и иные английские юмористы, и такие утонченные стилисты, как Обри Бердслей с его рисунками и новеллами, и, наконец, наш Достоевский». [39]

39

Блок А. Собр. соч., т. 5. М.-Л., 1982, с. 617.