т.2. Проза и драматургия

«А хорошо мы провели время, будет что вспомнить!» — подумал он, вспомнил Зорьку, ребят с «Хабарова», и сразу полегчало на душе. Санек закурил сигаретку «Аврора» и смачно плюнул в болотце. Не такой он парень, чтобы пропасть!

Эта проклятая формула Бернулли!

Калач набрал было высоту, потом, мрачно убедившись, что машина все равно обледеневает, снизился до пятнадцати метров и летел над самым океаном, по границе черного тумана, прижавшего ясный день к этим льдам до толщины конверта. По крайней мере в случае вынужденной посадки будет видно, куда, на какую льдину дотягивать, чтобы хоть колесами не плюхнуться в разводье или при спешке не угодить на только что образовавшийся, с папиросную бумагу, лед.

— Миша, — сказал по внутренней связи Николай Федорович, — ты не очень увлекайся, как бы нам на айсберг не напороться. Прибери метра четыре-пять.

— Вообще в такую погоду не летают, — ответил командир. — Это нелетная погода для вертолетов… некому даже пожаловаться, черт возьми!

— Любое доброе дело да не останется безнаказанным! — усмехнулся штурман.

Машина попала в полосу снегового заряда. Калач включил дворники. Снег бил в фонарь сплошными трассирующими очередями.

— Да, невесело сейчас Саньку, — сказал вдруг Лева Яновер.

Калач, к которому явно относилась эта фраза, ничего не ответил, только глаза сощурил, потому что был он человек крутой и никогда не жалел о сделанном — ни о потерянных метрах высоты, ни о веселых деньгах. Что сделано, то сделано. И привет горячий!

— Михаил Петрович, — добавил штурман, — разговор сегодня будет наверняка. Вот такое дело.

Все поняли, о чем сказал Николай Федорович, — будет связь с Москвой, и нельзя будет скрыть, что человека оставили на необитаемом острове, как в пиратские времена.

— В сущности, мы совершили преступление, — сказал Лева.

— Николай Федорович, — будто не слыша слов Левы, сказал Калач, — ты знаешь, что я ничего в мире не боюсь. Ну просто нет ничего такого, чего бы я боялся. Серьезно. Вот иной раз ловлю себя просто на поджигательских мыслях — если бы война началась, так я б воевал, не то чтоб себя показать, а просто влупить им как следует! Меня бы ничего не остановило — ни ракеты, ни истребители ихние, ничего! Так что не пугаюсь я ничего, особенно разговоров. Ветер иной раз прихватит в полете — бывает прохладно на душе. А всего другого я не боюсь. Мне вообще нужно в жизни единственное, чтобы в пределах работы движка площадка была под четыре колеса. Пять метров на пять метров. И больше ничего. Вот это действительно мне нужно, больше мне ничего не нужно… А подлецов не терплю ни в жизни, ни в полярной авиации.

Весь экипаж молча выслушал неожиданную речь командира.

— Все понял, — коротко сказал Николай Федорович, как бы желая показать, что разговора на эту тему он не поднимал, а уж если командир так понял своего штурмана, что пошел на такое откровенное излияние, то надо было это сказать одному Николаю Федоровичу, а не распинаться перед всем экипажем.

Потом Николаю Федоровичу показалось, что он слишком грубо ответил командиру. Штурман желтым от тридцатилетнего курения трубки пальцем нажал кнопку переговорного устройства и, мельком глянув на приборы, мягко сказал:

— Миша, встречный ветер усиливается… уже до одиннадцати метров набрал. Может, нам наверх уйти, чтобы случай на лед не кинул?

Калач ответил не сразу, в паузе была явная обида, потому что паузу брать Калачу было неоткуда: кнопка переговорника у него на ручке, под самым большим пальцем, обтянутым кожей перчатки. В любом положении, хоть совершая мертвую петлю, может ответить. Но Калач выждал паузу. Обижался он всегда, как мальчишка, полдня дулся и не разговаривал, а сердцем отходил быстро, кого любил, с кем дружил — верил им до конца, кого ненавидел — не подавал руки, будь даже его неприятель при генеральских погонах.

— Поглядим, — сдержанно буркнул Калач. — Куда ни кинь, везде формула Бернулли — там давление одно, там другое, меж ними сифон.

— Ясно, — ответил Николай Федорович, — через двадцать две минуты должны войти в зону действия приводной станции… а в случае чего — я тут в восемнадцати милях к весту знаю одну старую, американскую еще зимовку… Циглера экспедиции… поди, запасы лежат. Вот такое дело. В случае чего отсидеться можно.

— Этого еще не хватало, — сказал Калач, — да и чем там можно поживиться? Все уж сгнило небось.

— Не скажи, Миша. Семидесятилетней давности консервы от герцога Абруцкого экспедиции сам лично жевал и доволен был.

— Нам в другую сторону, — твердо сказал Калач.

— Понятно, — ответил штурман.

Все снова вспомнили о Саньке, как он там кричал на них и махал «кольтом».

Бомбовоз спустился к штурману, постучал ему по шлему, показывая тем, что не хочет говорить с ним через сеть, а поговорит с ним просто так, совершенно секретно, то есть криком.

Штурман приподнял шлем.

— Николай Федорович! — закричал ему в ухо громовым голосом Бомбовоз, перекрывая грохот двигателя. — Вы-то хоть подтвердите, что не я избил Санька на острове?

— А что ты так волнуешься? — спросил штурман.

— А то, что командир на меня сегодня с утра колесо катит, — обиженно кричал Бомбовоз.

— Откуда ты взял?

— Оттуда, что утром все Юзик да Юзичка называл, а теперь — бортмех! И слепой поймет!

— Обязательно подтвержу! — сказал Николай Федорович.

— Что? — подозрительно гаркнул Бомбовоз.

— Что не ты, — сказал штурман.

— Спасибо! — сказал Бомбовоз, пожал с благодарностью жуткими ручищами плечо Николая Федоровича и перебрался к себе на место, успокоенный.

Штурман принялся считать встречный ветер, он усиливался, о чем не было сказано ни в одном прогнозе на последние двенадцать часов.

Лева Яновер глядел на серую ленту битого льда, летевшего навстречу фонарю, и в голове у Левы под золотым шлемом, подаренным ему в Америке представителем фирмы «Сикорский», все проигрывалась пластинка Дейва Брубека «Брубек в Европе», особенно «Прекрасный Копенгаген» и особенно вариации, когда саксофонист Поль Десмонд подходит к концу своей партии.

Калач прикидывал в уме расстояния, курсовые углы и огорчался все больше и больше оттого, что машина на встречном ветру идет тяжело и нет в ней той легкости и веселья, которое приходит всегда, когда чуть на себя берешь ручку, и кажется, что бежишь ты в октябрьский солнечный и голубой полдень по желтым листьям аллеи, а у деревьев стоят девушки и вечером будет день рождения Клавы… А Бомбовоз грустно смотрел вниз, размышляя, какая все-таки сволочь стучит на него и делает это так ловко, что ни анонимок не пишет, ни телег, а стучит — это точно, нет в том никакого сомнения. Над покрытым кислым летним снегом льдом, разбитым недавним штормом, летел вертолет, нес под собой неподвижный резиновый баллон шасси со следами медвежьих когтей. Неделю назад отгоняли машиной трех медведей от базы, и один молодой самец не побоялся, не убежал, а стоял, нагнув голову, ждал и вдруг ударил по баллону могучей, быстрой, как молния, лапой. Калач тут же ушел вверх, а потом уже на земле, когда осматривали баллон, сказал: «Нам бы в экипаж такого парня!» После этой реплики Юзик Бомбовоз три дня выяснял, почему Калач считает его плохим механиком.