т.2. Проза и драматургия

«Кольт» — машина для мужчин

Санек нажал на спусковой крючок. Оказывается, «кольт» — машина для мужчин: чтобы спустить крючок, надо было на него хорошенько нажать. Санек, конечно, ждал выстрела, но это был просто грохот, грохот с огнем! А потом из грохота выскочил кошачий свист — толстая желтая пуля запрыгала по валунам, куда целил Санек… Да, пистолет стрелял, в этом не было никакого сомнения… Санек пересчитал патроны, их осталось пять, шестой торчал под бойком. Санек поставил «кольт» на предохранитель и, посвистывая, принялся ходить вдоль болотца, где его четыре часа назад высадили. Четыре часа семь минут. А со всеми перекурами и пересмешками до базы было два часа туда и обратно… Смешно. То есть не смешно. Мир был безмолвен, глух. Немного тянуло ветром, хлюпала вода под унтами… Просто у ребят с «Хабарова» нечего было выпить… Смотри, какая история из-за этого разгорелась! А что, в полярной авиации должны служить одни балерины? И за рукоприкладство товарища командира тоже не похвалят! Санек положил теплый окурок на средний палец и щелобаном стрельнул его в мелкую воду болотца… А вдруг они разбились? И никто не узнает, что Санек-то здесь живой ходит. Ходит-бродит. Жалко, конечно, ребят. И Юзика, и Николая Федоровича. И командир все-таки хороший был человек. Санек потрогал еще раз ухо — горело оно под шлемофоном… Да-а. И про него никто не узнает, если не успели передать, что там-то и там-то мы оставили человека. Пропасть в нашей стране не дадут никому. Человек — это не птичка на бумаге. За человека — ой-ей как взгреть могут!.. А за ошибку — пожалуйста, мы ответим. С кем ошибок не бывает?

Санек сунул за пазуху «кольт», вздохнул… Нет, слабо, слабо насчет ошибок он придумал. Надо чем-то другим будет оправдываться… Пять лет на севере… льды кругом… вроде бы полярное затмение на сердце нашло. Не помню, дескать, что совершал… Не помню — из авиации спишут! Как ни крути — кругом неприятность. Санек глянул на нелюдимую природу, на опасные для жизни пространства, затосковал.

Попал он в радисты из-за телевизора «Знамя», который стоял у тетки в углу комнаты, в нерабочие часы покрытый кружевной салфеткой. Ничего Санек по этому телевизору не смотрел, кроме фильмов о разведчиках, об их боевых храбрых действиях. Из этих фильмов Санек выяснил, что все разведчики до одного знали назубок азбуку Морзе и умели говорить по-иностранному. В разведке — очень хорошо! Всегда есть под рукой машины, и с таким умным начальством, какое показывали в кино, никогда впросак не попадешься — совет вовремя умный дадут по радио или в самый опасный момент, когда отбиваешься от превосходящих врагов, пришлют помощника с пистолетом. Так что в разведку Санек пошел бы. Пошел бы за милую душу. Но вот где эта разведка размещается, где найти того верного человека, которому в глаза бы глянуть и сказать: вот он я! — этого Санек не знал. Потом была и другая закавыка — смутно догадывался Санек, что спросят его ТАМ: язык иностранный знаешь? Это тоже служило тормозом, поэтому Санек решил ликвидировать хотя бы основной пробел — с азбукой Морзе. Пошел в школу радистов, кончил ее и не пожалел, понял, что, где бы ни пришлось эфир пахать, радист он. Всегда первый номер в жизни. И в тепле, и от ветра прикрыт.

Начни сейчас вдруг умирать Санек, знал бы, что жизнь прожил «трудную, но интересную». Все было в его жизни — и подвиг, и несчастье.

Подвиг свой Санек совершил на целинных землях, куда в знаменитые времена направился с эшелоном москвичей. Здесь на него и нагрянула любовь. Работал Санек на старой, списанной из армии радиостанции РАФ, которая на «газоновском» шасси стояла возле палаток, где стенгазету под названием «Романтики», пришпиленную к брезенту, по ночам с пушечным звуком волновал ветер, под которым стыли горячие трактора, кругом собравшиеся у колодца. Олявка приходила к нему на станцию, молча и почтительно смотрела, как Санек работал на ключе, как мигала под потолком розовая неоновая лампочка, как по-дьявольски пылал за толстым смотровым стеклом похожий на стеклянный глобус супергетеродин. К этому времени Санек уже наколол себе на руку телеграфный знак с пересеченными молниями, научился курить, работал без напарника на двойной ставке, «понял жизнь». Олявка работала учетчицей, целый день в поле, а в бытовке шумела на трактористов.

— Где пахал?

— За алтайской дорогой.

— За алтайской? Все длинные гоны берем! А короткие кому?

А ребята смеялись на ее грозность и спрашивали:

— Олявка, на сколько сегодня сапоги стоптала?

— Вот на столько. — И Олявка показывала, на сколько.

— Мало, мало! — говорили трактористы.

Женись тогда на ней Санек — жизнь бы по-другому пошла, встал бы на мертвый якорь посреди этих степей. Любить — любил, а о себе думал. Разведка не разведка, а что-то должно было произойти в жизни Санька, не до гроба же оглашать эфир требованием запчастей да всякими «агроному совхоза „Урожайный“ тов. Закуске В. Б. явиться в район на совещание, которое состоится…». Олявка была уже на седьмом месяце. Санек стал тайно вещички собирать. Ох, и жалко ему было эту глубокоглазую светленькую девчонку! «Пропадет она среди этих козлов!» — сокрушенно думал Санек, но звезды своей покинуть не мог, собирался в путь. Все случилось, как надо, шофер Васька Неживой за большие деньги согласился отвезти его на станцию «под покровом темноты», но за Кургальджинскими озерами пробило у него прокладку, думали-думали полночи над мотором, как вдруг догнали их на «Беларуси» совхозные комсомольцы, оказалось, что средь ночи вернулся в совхоз директор, связь ему понадобилась, кинулись на радиостанцию, а там от Санька лишь записочка: «Оля, мы разошлись, как в море корабли. Счастливо оставаться. Санек». Драка вышла, и Санька вернули в совхоз. Хотели судить, да спохватились, что статьи такой нету, тогда собрали собрание — судить по-домашнему. Олявка раздобыла зеленки, бинты, замазывала на Саньке ссадины. Не упрекала ни в чем, только жалела, хоть знала про все. На собрании все выступали, громко хуля Санька и всю его жизнь, предрекали, что раз нету у него совести перед ребенком, который вскоре родится, то и в дальнейшем хорошего у него ничего не будет. Тут что-то вспыхнуло в душе у Санька, будто горячее сияние возникло в груди, он вышел с «ответным словом» и сказал, что хоть он и не муж ейный и хоть неизвестно, как дело обернется, однако согласен платить алименты по всем законным правилам. И горд был Санек и счастлив, когда следующей ночью, взяв по всем правилам расчет, уезжал на попутной машине к новой жизни, к станционным огням. Чувствовал, что совершил что-то большое. Подвиг.

Несчастий у Санька было в жизни две штуки. Первое — когда женился, по-глупому, почти что на спор, познакомившись на вечеринке в Архангельске с этой самой Верой. Работала она в рыбнадзоре, за столом сидела, бумажки перебирала, а когда в первую же получку явилась к кассе и там обобрала мужа, как разбойник на лесной дороге, Санек затосковал, возненавидел и жену свою, и тот распроклятый вечер, и сам город, про который все время промурлыкивал: «Есть город, который я видел в гробу». Не разведясь, удрал от нее через полтора месяца на два срока в Антарктиду. Там пришло к нему известие, что родила Верка, Санек-то был точно уверен, что не от него, но стали высчитывать и вторые алименты. «Нет, такие деньги нам не родня», — часто думал Санек, прикидывая свой личный остаток, все собирался судиться с Веркой, но как вспоминал город Архангельск, комнатуху ее с высокой, как бастион, постелью, как вспоминал ее сухонькие, похожие на лапки, руки и венчик редких крашеных волос вокруг лба, так холодно становилось на душе, что все отдал бы, лишь бы не видеть вовек! Пытался после этого разыскать по целине Олявку, хоть узнать, парень у него или дочка, но радиограммы, видно, не доходили — не было ответа.

Второе несчастье у Санька случилось, когда отдыхал он с корешами из экипажа Генки Павлика на чудесном курорте под названием Судак и однажды по вечерней выпивке залез в море при часах. Встали они после этого, сколько ни чинил — все, оказалось, выброшенные деньги.

Как-то не жилось ему на материке, хоть и работы вроде денежные намечались — то мачты сибирских ЛЭП ставить, то тянуть газопровод на юге. Ни на что не польстился Санек, не уходил со льда да с островов. В конце концов попросился на «Герань» к самому Калачу. За Михаилом Петровичем летать — как за стеной. Мастер был — всей Арктике известный.

Бумаги Санька Калач читал долго и придирчиво, хоть и знал, что на дальних связях Санек — король, да и до двухсот знаков читал с эфира. Такие парни на дороге не валяются. Однако Саньковы радиозаслуги командир оставил без внимания, а кончив читать, сказал:

— Ты, Берковец, денька три подумай, прикинь мои требования для себя. На дрейфующей «Герани» работа будет суровая, и мне нужен человек, не просто хороший специалист, но и, как раньше говорили, беспартийный большевик.

…Почему-то вспомнился Саньку этот давний разговор с командиром, и неожиданно почувствовал он, скорее почувствовал, чем понял, что жизнь свою он сложил хрупкую, как шалашик из спичек. Это ощущение, впервые поразившее его, было ясным и сильным, будто стоял он на полустанке, ждал поезда, а поезд показался, засверкал огнями вдали, но по тому, что не сбавил скорости, не зашипел тормозами, а только гуднул, властно расчищая свой путь, было понятно, что промчится он сейчас мимо, обдав горячим несущимся воздухом стоящую на пустом перроне фигуру… Ах, отмотать бы назад хоть десяток лет жизни!..

Боковым зрением Санек увидел слева какое-то движение. Его занесенная над лужицей промокающая унта так и осталась висеть в воздухе, не достигнув земли. Санек скосил глаза — из-за черного базальтового горба гребня вышел медведь, низко опустив голову, как будто что-то вынюхивая, не спеша шел. С этой опущенной вниз головой медведь чем-то напоминал быка, глупого быка с красными глазами перед атакой. Но медведь был абсолютно спокоен, не рыл лапой снег, не смотрел, как вепрь, а просто мотал головой на длинной шее и не спеша шел к Саньку. Может, он шел, конечно, не персонально к Саньку, но курс у него был верный. Под унтами вдруг чавкнула лужа. Медведь поднял голову. Санек потихоньку стал вытаскивать из-за пазухи пистолет…

В нашей жизни всякое бывает

— В этом матче победила дружба, — сказал Лева.

Видно, пять потов сошло за эту посадку с правого пилота. Он никак не решался вылезти из машины, хотя все уже стояли на земле, а штурман закуривал трубочку.

— Ну и ну! — сказал Калач. — Сахаров думает, что мы сейчас прилетим, радист думает, что мы сейчас вернемся, а мы сели черт-те где!

— Не черт-те где, — уточнил Николай Федорович, — а на старой зимовке господина Циглера, мультимиллионера, который щедро финансировал арктические экспедиции. Так, например, в тысяча девятьсот втором году пришла ему в голову одна идея…

Николай Федорович оглянулся, его импровизированная лекция оборвалась на полуслове — все слушатели разошлись. Калач присел возле шасси, озабоченно осматривая их, Яновер закрыл дверцу и чего-то там ковырялся в машине, а Юзик коротеньким обрезиненным тросиком постукивал по кузову вертолета, сбивая наросший лед. Штурман вздохнул, заложил руки за спину и гораздо громче продолжил:

— Идея у него была просто престранная: добраться до полюса при помощи медвежьих упряжек. Для этого он нанял нескольких дрессировщиков, построил вот здесь эту зимовку — между прочим, и по сегодняшним временам довольно комфортабельную.

Штурман ходил вокруг вертолета, попыхивая трубочкой, иногда клал руку на чье-нибудь плечо. Штурман тридцать пять лет летал в Арктике. И не раз мыкал здесь горе, приправленное пургами. Но даже тогда, когда смерть заглядывала через плексигласовые окошечки в кабину, Николай Федорович никогда не говорил об опасности, ничего не спрашивал и, не дай Бог, не доходил до того, что советовал что-нибудь командиру. У командира точно такой же обзор, что и у штурмана.

В связи с этой привычкой Николая Федоровича вся полярная авиация знала случай, когда они на старике ТБ-3 неизвестно отчего теряли высоту и падали на ледовые купола Земли Вильчика, а штурман высококвалифицированно рассуждал о душевных качествах ростовских девушек. Это был незабываемый момент. Удалось сесть на лед и чудом остановиться в десяти метрах от гигантских разломов…