Т.Н.

– Придётся! Иначе тебе никогда не стать одним из патриархов. А и дальше так и будешь мамсиком. Рано или поздно ты и сам всё это поймешь. Но, боюсь, будет уже слишком поздно, – усмехнулся отчим. – Ты будешь уже старый, нищий и никому не нужный.

– С бородой и в рясе? – мечтательно произнёс он.

– Поэтому пора уже вырасти и играть, как взрослые.

– Либо бросить уже эти «взрослые игры» и навсегда уйти от мира, – вздохнул Лёша.

– Так что выкинь из головы эти производные «матриархата», найди себе нормальную бабу и – дерзай!

И Лёша вспомнил, как лет в десять они на «Чезэте» отчима часа полтора или даже два от его поселка для Школьников ехали в сторону какой-то большой деревни, где жили ни то Пельмени, ни то Вареники, «на лиманы», как восхищенно сказал ему отчим, рыбачить. Но оказались почему-то на каналах мелиорации прямо посреди полей, куда выпускали карасей, чтобы каналы не зарастали тиной. И когда он уже устал гонять по этой канал-изации рыбок, то подобрал с земли какую-то доску, чтобы присесть на биваке. Но под ней неожиданно оказалась свернувшаяся спиралью гадюка. И он в ужасе отбросил доску и убежал. С тех пор присаживаясь лишь на корточки. И долго ещё дома за столом удивлялся тому, как долго они кружили по полям и весям, двигаясь обратно, сворачивая то туда, то сюда, то почему-то поворачивали обратно и снова: туда-сюда. И он даже решил было, что они никогда оттуда уже не выберутся. На что отчим гордо ответил, отставив вилку: я если побываю где угодно хотя бы один раз, то уже ни за что дорогу не забываю! И он смотрел тогда на широкий высокий лоб отчима и почти прощал ему то, как тот ещё пару лет назад, желая доказать Лёше, что ни его медведь Топтыгин, ни его собака Тотошка не являются одушевлёнными существами. И периодически хватал то одного, то другого их них за уши. С наглой ухмылкой циника уверяя Лёшу в том, что: «Им совсем не больно! Ведь они же не настоящие!» И звонко щёлкал одного из них по чёрному пластмассовому носу. Лишь заставляя восьмилетнего Лёшу истерить и плакать. И кричать, что: «Они живы, живы!» Как и любой человек, который для тебя живее всех живых, пока ты его любишь. И тут же умирает для тебя, как только он тебя предаёт. И этим навсегда обрывает связующую вас серебристую нить любви. Подобно тому, как и он сам, пусть – по глупости, оборвал связывающую их с Джонсон нить. Конечно же, будь он тогда лет на десять старше, Лёша, как и в армии, просто запустил бы в лицо отчима табуреткой. Пусть и маленькой. Которой он нечаянно разбил в тринадцать лет хрустальную люстру. В шутку замахнувшись ею на мать, когда та в последний раз попыталась, по привычке, избить его ремнём. Испугавшись и сам тому, насколько он стал высоким. И – свою мать. Но – тогда? Он просто подбегал к отчиму и пытался хоть как-то допрыгнуть до мягкой игрушки в его руке, которую тот с радостным криком подымал ещё выше и получал за это кулачком по животу. И тут же начинал на Лёшу гневно кричать. А затем и пытаться «выписать» ему ремня. Начиная поиски «лекарства», которое Лёша уже давно запрятал под диван. За попытку отобрать и защитить свои любимые игрушки! С которыми он всегда спал на своём раскладном кресле в углу их коммуналки, положив справа и слева от себя, чтобы не стукаться во сне головой о его деревянные ручки. Лишь ещё больше потешаясь над наивной верой Лёши в одухотворение материальных предметов и прочий акмеизм. Не понимая как, вообще, можно любить игрушки? Да точно также, как и ты любил свой «Чэзэт»! Чехословацкий вариант «Явы». С самодельным высоким рулём. Которым ты так гордился! Красноречиво убеждая Лёшу своими насмешками в том, что он не только полный идиот по сравнению с его родным отцом, которому придя из рейса и обнаружив у них дома тупого к чувствам деревенщину, пришлось их покинуть, но ещё и – конченный урод! После этого так навсегда и оставшись для него «дядей». Несмотря на все попытки матери уговорить Лёшу называть его «отцом». Лишь заставляя, с годами, всё глубже убеждаться в том, что у него, как и у Иисуса, есть только один отец – небесный.

Что и заставило Того точно также отречься от своего отчима. И после неудачной попытки его женить, навсегда уйти от них. В религию.

Лёша и теперь был всё также очень и очень расстроен. Не меньше Его. Ведь сценарий всегда был один и тот же. Из века в век. Но нравы были уже совсем не те. А потому решение этого вопроса уже не могло быть принято так же просто и плоско. Как мы привыкли наблюдать это за собой в двумерной социальной реальности, разбивающей нашу натуру на: я-для-себя и я-для-других. И просто не мог уже уйти в двумерную плоскость веры.

Хотя бы потому, что его туда теперь никто не звал: вместо Иоанна Крестителя, ему подослали Виталия, которого к тому времени и самого уже давно растлили и заставили стать кидалой. Мир усложнился. Земля перестала быть плоской: площадью. Площадкой для его детских игр в бога. И приобрела объем: форму шара. Расстройство, как и положено тревожности экзистенциалистов, пробуждало в нём трехмерное измерение своих глубин, трансцендентное его обычному самосознанию. Ибо соблюдение обычаев о’бычит. Тогда как расс-тройство, напротив, обладало способностью экстраполировать филигранность его гения.

– Ну что ты всюду суёшь свой нос, – корил Банан Фила. – Ты разве не понял ещё, что девушки тебя боятся? Они думают, что раз ты такой умный, да бойкий проныра, то таких, как они, у тебя валом. Ты разве не понял ещё, недоумок, что они любят меня и только меня, обычного парня. Каких навалом. А ты их от меня только отпугиваешь?

– По крайней мере, я поступил честно, – возразил Лёша.

– Да и – целесообразно, – подхватил Фил.

– Да кому нужны ваши оправдания?! – взметнулся Банан. – Вы хоть понимаете, что вы со мной наделали, недоумки?

– Я бы посмотрел, в какой бы ты попал переплёт, – усмехнулся Фил, – если бы действительно стал героем этого средневе(н)кового романа.

– А зачем тогда нужен такой умник, как ты?

– Как раз чтобы блестяще разрывать подобные переплёты! – заявил Фил с пряной понюшкой торжества. – В которые твои избранницы вечно пытаются заплести твою и без того заплетающуюся натуру. И как венок из цветов романтичных ожиданий торжественно водружают тебе на голову. Пользуясь наивной верой Лёши во всё, чего бы они ему ни наобещали. Пытаясь влезть вам на шею.

– Совсем уже обленился, животное, – возмещался Банан.

– Животное как раз ты! – усмехнулся в ответ Фил. – Притом – ездовое.

– Так воздайте животному животное! – восклацнул зубами Банан.

– Она была так мила, – закатил Лёша глаза к небу.

– А ты нас её лишил!

– Я? – опешил Фил от такой наглости. – Это был как раз ты! Но ты этого не замечаешь только потому, что твои поступки тебя гипнотизируют, изменяя твой гормональный фон, и как следствие, программируют на повторение, извращая заодно и твоё мышление – меня. И твою психику – Лёшу. Который, не чая в тебе души, наивно полагает, что раз ты так поступил, то это было не только необходимо и правильно, но и, на сегодняшний день, единственно истинная модель поведения. Которую он поэтому и пытается оправдать, дабы сохранить твою цельность, убеждая тебя и других в её истинности. Мол, нью-вэйв! Смотри и учись, сынок! Поэтому-то человек постоянно и занимается самооправданием, что он просто-напросто пытается таким образом принять и понять своё поведение как то, что он сделал сам. А не как то, что он сделал в следствии давления на него обстоятельств, заставивших его в силу его внутренних качеств поступить именно таким вот образом. Механически! Благодаря чему любой может прикоснуться к себе и увидеть свой неказистый внутренний мир, если более пристально и беспристрастно проанализирует своё недавнее поведение. – усмехнулся Фил.

Философски обращаясь уже не только к Банану, но и к каждому:

– Ты игрушка в руках обстоятельств! Пойми! И то, какие будут возникать вокруг тебя и с тобой ситуации зависит только от недо-совершенства твоего внутреннего мира. Чтобы тебе это показать. А если ты не обращаешь на это внимания, да ещё и пытаешься оправдаться, когда тебе кто-то на это указывает, ты просто пытаешься сбежать с урока из Школы Судьбы и упускаешь возможность роста. Не понимая главного – это не ты так поступил! Это было следствие твоей конструкции. Тебя использовали, как заготовку. Для того, чтобы ты поступил именно таким вот образом для каких-то своих целей: для корректировки судеб других людей, с которыми ты начинаешь взаимодействовать. А ты ещё и упорно пытаешься этого не замечать! Чтобы не перестать быть именно такой заготовкой. Побуждая поступать с тобой примерно таким же образом снова и снова. С новыми героями. В твоём случае – с героинями. Чтобы ты так и не понял в чём тут дело: в тебе! Думая, что жизнь это некое удивительнейшее приключение! А не прикладная наука жизни, если ты начнёшь обращать на себя внимание. На (якобы) свои поступки, порождаемые твоими внутренними качествами. Просто наблюдать. И понимать! Чтобы наконец-то начать корректировать своё поведение (через недавнее понимание того, как именно это нужно делать) и через это – менять себя.

– Так воздайте же косарю кесарево! – возопиил Банан.

– Так бери! – усмехнулся Фил. – Т.Н. до сих пор ждёт тебя с распростёртыми руками.

– И – ногами? – усмехнулся он.

– Уже – да. Пока ты заигрывал с Джонсон, Т.Н. наверняка уже сотни раз пожалела, что послушала родственников и поспешила от тебя избавиться. Её тушка уже достаточно промариновалась грустью в воспоминаниях, отслоилась от «шкуры» своих родственников, мешавших вам продолжить ваши брачные игры, и теперь вполне готова к термической обработке. Можешь смело косить с ней под кесаря. Она-то уж точно – сущее животное!

– Как ты смеешь оскорблять девушку? – возмутился Лёша. Как лужа, в которую наступили. – Каковы бы ни были её внешние качества, она априори заслуживает уважения. Взаимоуважение – это основа культурного поведения!

– Да, да, да, – с издевкой произнес Фил. – До тех пор, пока мы не познаем её ливерных качеств. Согласно закону соответствия: как вверху – так и внизу.

– Ты хочешь сказать, что у некрасивой девушки не может быть красивой души? – насторожился Банан, поправляя на плече чеховское ружье и пружинно вслушиваясь в темноту. Как и любой дозорный.

– Теоретически – может, – убаюкивающе улыбнулся Фил. – Ведь она должна культивировать красоту души в противовес внешнему своему уродству. Но, к сожалению, только должна. И этот долг висит над ней тяжким бременем, выдавливающим её в сферу грёз и нежностей телячьих.

– Поэтому-то все уроды столь восприимчивы к своей персоне? – оторопел Банан.

– Да так, что им нередко начинает казаться, что все знают или догадываются об их изъянах. И на языке недомолвок шушукаются о них друг с другом. Что заставляет их и в других видеть даже ещё больших нравственных уродов, находя в их малейших недостатках наглядное подтверждение своей точки зрения: на мир, как на скопище уродов. В попытке оправдать своё нравственное уродство.