Шрифт:
— О, — ответил Т., — я в полном восхищении. Собственно, ничего особенного — таким, с моей точки зрения, и должно быть общение между нормальными людьми. Просто мне в силу ряда обстоятельств приходится иметь дело совсем с другой публикой.
— Ну, в этом вы не одиноки, — сказал Чапаев, и на его строгом лице отобразилась на миг затаенная мука.
— Но только я не согласен со многим из услышанного, — продолжал Т.
— С чем же?
— Вот, например, с этими словами про гвоздик, на время вбитый злобному Богу в голову. Который потом выпадает, и все. Это очень похоже на правду. Но слишком жестоко и глупо, чтобы быть правдой.
—
Т. задумался.
— Смысл как раз в том, что какая-то пылинка, прах — оживает, осознает себя и доходит до самого неба. Таков путь вещей... В этом и должна проявиться небесная любовь. Кого еще любить всемогущему небу, как не крохотную пылинку?
Чапаев улыбнулся.
— Да, — сказал он тихо. — Таков путь вещей. Я недавно перечитывал одну древнюю книгу, и знаете, что меня поразило? Одна простая мысль, созвучная вашим словам. Звучала она примерно так — «то, что есть, никогда не исчезнет. То, чего нет, никогда не начнет быть». Если пылинка есть, это уже значит, что она ничем не отличается от неба.
— С другой стороны, — сказал Т., — если кажется, будто пылинка есть, это еще не значит, что она действительно есть. На самом деле есть только то, что ее видит.
— Конечно, — согласился Чапаев. — Небо видит пылинку и нас всех. Но знаете что? Многие понимают, что пылинка создана небом. Но мало кто понимает, что небо создано пылинкой.
Т. кивнул.
— Вы только что сказали важную для меня вещь, — ответил он. — И я про нее буду думать...
— Только не останавливайтесь, — сказал Чапаев, — не привлекайте внимания.
Мимо пробежали двое городовых, потом еще один, отчего-то с саблей-«селедкой» в руке, и на несколько мгновений разговор стих.
— Скажите, — заговорил Т. снова, — а этот Джамбон — он что, настоящий лама-перерожденец?
— Да как вам сказать. С одной стороны, самый настоящий, какие только бывают. С другой, я бы не стал относиться к этому серьезно.
— Почему?
— Видите ли, — сказал Чапаев, — он сын богатого монгольского скотопромышленника. А титул родители купили ему во младенчестве — это у них в Монголии примерно как в России графство, никогда не помешает... Пардон, не хотел...
— Да бросьте вы, — засмеялся Т.
— Причем купили не за деньги, а выменяли на стадо свиней. А вырос Урган Джамбон в Париже. И пофранцузски знает значительно лучше, чем по-монгольски.
— Вы это серьезно?
— О да, — ответил Чапаев. — Он потому и взял себе в качестве второго имени слово «Джамбон» — это по-французски «ветчина». Чтобы напоминало одновременно про стадо свиней и завтраки на Монмартре.
— А буддизм?
— Буддизмом он увлекся уже в Петербурге. Сначала много общался с ламами, а потом потерял к тибетским школам интерес.
— А где он в таком случае берет это свое снадобье?
— Какое?
— Кажется, «слеза Шукдена».
Чапаев засмеялся.
— Вы и про это знаете, — сказал он. — Если строго между нами, покупает ингредиенты у голландских матросов в порту и делает сам. Остальное просто театр. Но вещь серьезная, я пробовал... Однако вот мы и на Невском. Куда вам теперь?
— Hotel d'Europe, — ответил Т.
— Ну идемте. Немного вас провожу.
— Удивительно, — заметил Т. через несколько шагов. — Обо всем Соловьев хоть что-нибудь, но сказал...
— Самое замечательное, — отозвался Чапаев, — он ухитрился каждому сказать что-то очень простое,
но полностью перевернувшее мир. Каждому. Потом было непонятно — как мы сами не догадались? Но вы, наверно, и без меня знаете про эту его особенность...Т. ощутил потребность сменить тему.
— Кстати, — сказал он, — неужели правда, что его арестовали только за эту фразу насчет народного горя?
— Анекдот, — махнул рукой Чапаев. — Просто анекдот. Насколько я знаю, дело было иначе. Он показал императору будущее.
— И что случилось?
Чапаев усмехнулся.
— Говорят, император побледнел и спросил: «Вы это никому больше не показывали?» Соловьев сказал, что нет. Тогда его арестовали, и с тех пор никто его больше не видел. Но я не знаю, так ли это было в действительности.
— Вы пойдете завтра на эту... манифестацию протеста?
Чапаев отрицательно помотал головой.
— Мне это как-то не к лицу.
— Вы служите?
— Учусь, — ответил Чапаев. — На кавалериста.
Т. недоверчиво улыбнулся.
— Неужели? Вы первый встретившийся мне кавалерист, озабоченный вопросом о том, есть ли у Абсолюта личность.
Чапаев вздохнул.
— Знаете, граф, не могу сказать, что этот вопрос заботит меня по-настоящему. Так, поддержать разговор. А насчет моей специальности... Чувствуете этот холодный ветер на лице? Отчего-то мне кажется, что вскоре для выживания нужны будут именно те навыки, которым я учусь. И еще не помешает научиться петь революционные песни.
— А это для чего?
— Люди, и в особенности полиция, во все времена больше всего боятся непонятного. Поэтому лучшая маскировка — притвориться тем, что хорошо им известно. Впрочем, вы это знаете не хуже меня. Я слышал только, вы предпочитаете наряжаться жандармом — но ведь сути это не меняет...
— Как быстро распространяются слухи, — буркнул Т. — Скажите, Василий, а можно спросить вас об одной вещи? Я собирался задать этот вопрос на собрании, но не успел.
— Разумеется, спрашивайте.
— Что такое Оптина Пустынь?
Чапаев засмеялся.
— Чувствуется, вы близкий друг Владимира Сергеевича — вы даже задаете этот вопрос с той же интонацией, что и он. Я, разумеется, не знаю.
— Еще не знаете? — переспросил Т., нахмурясь.
— Еще не знаю, или уже не знаю.
— Вот как, — сказал Т. — Значит, не знаете...
— Разумеется, нет. И не очень переживаю в этой связи. Тех, кто это твердо знает, развелось в мире столько, что на калькуттском базаре их продают по сорок рупий за пару. У меня есть подозрение...
Чапаев замолчал.
— Какое подозрение? — спросил Т. — Говорите.
— Знаете, чем линия Соловьева радикально отличается от других известных мне традиций умного неделания?
— Чем же?
— Тем, что везде в его процессе что-то узнают, — сказал Чапаев, выделив слово «узнают». — А соловьевцы чаще всего расстаются с тем, что вчера еще знали наверняка, не получая ничего взамен. Знать, говорил Соловьев, это смертное состояние, и венцом любого знания является смерть. «Я», «Истина», «Путь» — все эти понятия имеют такую ядовитую природу, что каждый раз их приходится заново зарывать в землю. А там, где знания нет, нет и смерти. И я совсем не удивлюсь, если окажется, что Оптина Пустынь — это то самое место, где мы еще не знали, что надо идти в Оптину Пустынь... И самое интересное в этом вечном путешествии, граф, что мы заново совершаем его каждую секунду...