Шрифт:
Затем случилось что-то роковое.
Раздался хлопок, похожий на звук лопнувшей шины, и сфера погасла.
Стало темно и тихо.
Тишина тянулась несколько долгих мгновений. Таких долгих, что Т. начало казаться — вслед за этим уже ничего никогда не произойдет. А потом раздался громкий скрежет — будто кто-то открывал тяжелую каменную дверь, к которой не прикасались много столетий.
Сама дверь не была видна, но чем шире она открывалась, тем светлее становилось вокруг.
Было раннее утро. Т. различил степь, тянущуюся во все стороны до горизонта, над которым виднелись смутные синеватые силуэты — то ли гор, то ли облаков, то ли небывалых крыш.
Прямо перед ним стояла телега с лошадью.
Это была обычная крестьянская телега, где лежало
Т. забрался в телегу, и лошадь неторопливо пошла в поле. Сначала он держал вожжи в руках, но потом, поняв, что лошадь идет сама, отпустил их и лег в сено.
Постепенно становилось все светлее, и наконец вдали появился край солнца. Стали видны висящие над головой облака — они были так высоко, что казались неподвижными, каменными, вечными.
Т. вытащил из сена колосок и сунул его в рот.
«Дети думают, в облаках живет Бог. И это чистая правда. А вот интересно, думают ли облака? Наверно, если у них есть мысли, то совсем короткие. И уж про Бога в себе они точно не думают, потому что для этого нужно знать слишком много слов...»
Т. вдруг показалось, что ржаной колосок какой-то странный на вкус. Он вынул его изо рта и тщательно осмотрел. Но никаких следов спорыньи на нем не было — колосок был совершенно чистым. Т. усмехнулся. Словно в ответ, лошадь весело заржала, хлестнула сама себя хвостом и побежала шибче.
«Все возвращается за последнюю заставу. Облака, дети, взрослые, и я тоже. Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. «Кто» — это местоимение, а тут ни имения, ни места. Все, что можно увидеть — это, как сказал бы моряк, пенный след за кормой. Время и пространство, которое маркетологи из Троице-Сергиевой лавры породили по заказу либеральных чекистов, чтобы не затихло благодатное бурление рынка под угасающим взглядом Ариэля Эдмундовича Брахмана. Ведь должен же свет что-то освещать. Но теперь пора домой...»
— Только сперва следовало бы подобрать этому дому название, — сказала вдруг лошадь, оглядываясь.
— Это невозможно, — ответил Т. — В чем все и дело.
— Отчего же, — сказала лошадь. — Описать, может быть, и нельзя. Но название дать можно вполне.
— Например?
— Термин, мне кажется, должен быть русско-латинским. Чтобы показать преемственность цивилизации третьего Рима по отношению к Риму первому. Таким образом мы убьем сразу двух Ариэлей Эдмундовичей — отлижем силовой башне и рукопожмем либеральной... Как вам словосочетание «Оптина Пустынь», граф?
— А где в нем латынь?
— Ну как же. Слово «Оптина» происходит от латинского глагола «optare» — «выбирать, желать». Здесь важны коннотации, указывающие на бесконечный ряд возможностей. Ну а «Пустынь» — это пустота, куда же без нее. Сколько здесь открывается смыслов...
— Что-то не очень, — сказал Т.
— То есть как не очень, — обиделась лошадь. — Да будь я на вашем месте... Я бы сейчас так вскочила в телеге на ноги и закричала: да, Оптина Пустынь! Окно, раскрытое во все стороны сразу! Так не может быть, но так есть...
Лошадь шла, повернув голову к Т., и телега стала описывать широкий плавный круг.
— Это окно и есть я, — продолжала она, сверкая пурпурным глазом. — Я и есть то место, в котором существует вселенная, жизнь, смерть, пространство и время, мое нынешнее тело и тела всех остальных участников представления — хотя, если разобраться, в нем нет ничего вообще...
— А палец будем рубить?
Лошадь заржала.
— Было бы здорово на прощанье, — сказала она искательно. — Можно будет назвать актом предельного неделания у последней заставы. Если хотите знать, что я действительно думаю...
— С этим к Чапаеву.
Лошадь даже остановилась.
— Почему к Чапаеву?
— Он кавалерист. Ему интересно, что думает лошадь.
— Да где же я его теперь найду?
—
Найдешь, — сказал Т. — Я определенно чувствую, в одном Ариэль Эдмундович был прав — то, что он назвал «реальностью», обязательно пустит гденибудь ростки. Вот пусть Чапаев с ними и разбирается. Может, его уговоришь насчет пальца. А сейчас иди...Лошадь пошла вперед, и Т. закрыл глаза.
Перед ним возникла знакомая тьма, полная невидимого света, который давал о себе знать множеством неуловимых отблесков. Ни на одном нельзя было задержать внимание — он сразу исчезал, но вместе они превращали черноту в нечто другое, не похожее ни на тьму, ни на свет. Т. подумал, что это и есть единственный образ Божий, действительно данный свыше, потому что каждый человек с младенчества носит его с собой. И там, если смотреть внимательно, есть все ответы на все вопросы...
Он почувствовал какое-то движение, открыл глаза и увидел рыжего кота — тот, оказалось, уже догнал телегу и теперь сидел в сене рядом.
— Хотите, граф, я прочту стихотворение? — спросила лошадь. — Мне кажется, оно будет созвучно моменту.
— А чье стихотворение?
— Мое.
— Прочти, — сказал Т. — Любопытно.
Лошадь сделала несколько шагов молча — видимо, собираясь с дыханием, — а потом нараспев заговорила:
— Как на закате времени Господь выходят Втроем Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг. Кладбище музейного кладбища тянется за пустырем И после долгой практики превращается просто в луг. Древний враг человечества выходит качать права, И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать. Луг превращается в землю, из которой растет трава, Затем исчезает всякий, кто может их так назвать. Правое позабудется, а левое пропадет. Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой. Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждет, Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой...Поняв, что стихотворение закончено, Т. сказал:
— Неплохо. Особенно для лошади — совсем даже неплохо.
— Спасибо, — ответила лошадь. — Я, собственно, к тому, что застава уже рядом. Приближается граница, после которой... В общем, раз автор теперь вы, надо решить, где будет последняя обзорная точка.
— Да, — согласился Т., — это правда.
Он заметил, что перчатка все еще на его руке — уже не совсем белая, а измазанная в травяном соке. Он снял ее и бросил в сторону.
Перчатка упала в траву, задев стебель, по которому ползла букашка с длинным зеленым брюшком под прозрачными крыльями. Она замерла на месте. Потом, поняв, что опасности нет, поползла дальше. Скоро она выбралась в полосу солнца, и на ее крыльях появилась радужная сетка расщепленного света.
Тогда она занялась чем-то странным — прижалась к стеблю брюшком, подняла голову и стала тереть друг о друга передние лапки. Выглядело это так, словно крохотный зеленый человечек молится солнцу сразу двумя парами рук.
Скорей всего, никакого смысла в этих движениях не было. А может быть, букашка хотела сказать, что она совсем ничтожная по сравнению с малиновым шаром солнца и, конечно, не может быть никакого сравнения между ними. Но странно вот что — это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге, которая уже почти скрылась вдали — потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой. И все это было ясно из движений четырех лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.