Та, что меня спасла

– Я принёс кое-что получше, – достаю её телефон. Он чистый. Там есть номера её подружек. Мать моя есть. И дети. Я там тоже есть, но со мной по этому телефону лучше не разговаривать. Останемся инкогнито. Только она и я. Это интимно.

– И я смогу звонить? – много ли человеку нужно для счастья? Тая прижимает своё сокровище к груди.

– Да, – любуюсь ею. Протягиваю руки, чтобы прикоснуться. А может, прижать к себе, но она ловко уворачивается.

– Нет, мы договаривались, что главная сегодня – я.

Мы ни о чём не договаривались, но я позволяю ей провести пальцами по лицу, оставить влажный затяжной поцелуй на своих губах. Кажется, кто-то очень быстро учится. У неё хорошо получается.

Она раздевает меня – стягивает футболку и расстёгивает джинсы. Целует веки и подбородок. Язык её проходится по шее и кружит вокруг сосков, а затем спускается ниже. Я втягиваю живот, впитывая поцелуи и горячий язык в пупке. Руки непроизвольно дёргаются, но она сжимает мои запястья. Надевает браслеты своих пальцев, обездвиживая.

– Полежи спокойно, мой муж, – в её голосе плавится янтарный мёд – тягучий и прозрачный. – Не надо трогать меня руками. У тебя вообще постельный режим должен быть. А ты бегаешь по ночам, беспокойный мой. Поэтому потерпи.

Она снова прокладывает цепочку поцелуев, заставляя меня терять голову. Её губы везде. Томительно целуют моё тело. Возвращаются к губам. Это… напряжение и невероятное спокойствие. Тревоги уходят на задний план. Есть только она – моя жена, удивительная девушка, от которой я теряю дыхание и голову.

– Никакого секса, Гинц, – выдыхает она порочно и накрывает горячими губами мой окаменевший член. Язык. Губы. Язык. Нежное поглаживание рукой. Я никогда ещё не кончал так быстро.

20. Тая

Эдгар опять ушёл среди ночи. Я всё понимала, но просыпаться одной стало невыносимо тяжело. Не хватало его рук и крепких объятий. Не хватало того, как он сплетался со мной конечностями и жёстко подгребал под себя.

Вчера я обнаглела и попросила его об этом. Он, застонав, выполнил моё желание. Слишком злой вначале и чересчур послушный потом. Кажется, ему понравилось, как я им командовала. Удивительно.

Он сбежал из клиники. Той самой, куда однажды водил на обследование меня. В коротком скупом сюжете показали перевёрнутую машину, мельком – моего Гинца и крупным планом – клинику, где распоряжался его татуированный лысый друг.

Очень много тайн, но изменить я ничего не могу.

Синица позвонила, как только включился телефон. Я даже испугалась – уронила его на пол. Хорошо что в этой комнате потёртый ковёр лежит – смягчил удар.

– Ты где пропадаешь?! Я чуть с ума не сошла! Звоню, звоню, а у тебя телефон отключен!

Синица возбуждена, кричит и, наверное, машет руками. Ей волноваться нельзя, а она, беспокойная птица, накручивает себя по любому поводу.

– Прости. Проблемы с телефоном были, – почти не лгу и улыбаюсь: оказывается, я скучала. Очень хочется её увидеть. Но Синица сейчас не здесь, уехала к родителям.

– И что, Гинц не мог тебе новый придарить?! – фыркает она.

– Не мог, – не хочу ничего объяснять, поэтому перевожу разговор на другое, чтобы Синица забыла об истории с телефоном. – Ты как? Родителям сказала?

– Неа, – падает у неё настроение в минус. – Не нужно им сейчас все эти лишние волнения. Да и мне – тоже. Скажу позже, когда уже ничего нельзя будет повернуть. А то я их знаю. Отец такой, что поволочёт на аборт. И вообще. Тай, – она вдруг начинает реветь, – Я тут вся извела-а-ась. Мне сон плохой присни-и-ился! Севушка голы-ы-ый! Это плохо, между прочим, к болезням всяким. Он мне звонил, а я не отвечала. А сейчас молчит уже третий день. Как бы что не случилось!

Линка в своём репертуаре с верой во всякую ерунду.

– Да ничего не случилось с твоим Севой. Подумаешь, руку сломал, – закатываю я глаза, и только потом соображаю, что брякнула.

– Сева?.. Руку?.. Сломал?..

Синица, кажется, потеряна для общества.

– Как же так-то, а? Вот, говорю же – голый! И никто мне не верит!

Кому она ещё успела рассказать свой вещий сон – я так и не узнала, потому что Линка быстро свернула разговор и отключилась. С причитаниями, бормотанием, какой-то уж очень сильной лихорадкой. Судя по всему, город пал без единого выстрела. Надо ж было так бездарно проболтаться. Ладно, Синица старше меня на два года. Не маленькая, разберётся уж как-нибудь со своими чувствами и проблемами, самая большая из которых – её драгоценный голый Севушка.

– Прохорова, – прерывает мои размышления Аль, – я, конечно, понимаю: любовь, морковь и все дела, но ты, между прочим, обещала меня кормить. Будь человеком, а?.. У меня от тебя одни нервы, а когда я нервничаю, много жру. Аппетит повышается. И работоспособность. А творить голодным… ну, может, и правильно, но нецелесообразно.

– Выгонишь? – улыбаюсь покаянно.

– Нет. Живи. Ты меня встряхнула со своим Гинцем. Это ж надо: романтика, цветы, ночью через забор высокий перемахнуть. Дорогого стоит! Вот ты мужика за яйца-то взяла, Прохорова! Я тебя боюсь!

– Кажется, я не Прохорова, – вздыхаю и направляюсь на кухню.

Мы вчера так и не поговорили: Альберт вначале заперся у себя, затем отлучился надолго, а потом снова он прятался в доме. Я его не преследовала: у художников должно быть личное пространство. Свой мир, куда простым смертным вход – только по пригласительным билетам от творца.

Это он вчера показал мне репортаж об Эдгаре.

– Рассказывай, – подпирает он щёку ладонью и следит за каждым моим движением, как голодный кот или собака. – Я всегда знал, что в тебе какая-то тайна скрывается.

– Только ключи от этой тайны утеряны. Тётка ничего не помнит. Возле неё альфонс какой-то вьётся. Всё непросто, – я снова вздыхаю. Ставлю перед Альбертом пышный омлет, ветчину и румяные тосты.

– Странно другое. Что ты ничего не помнишь, – Аль с удовольствием набрасывается на еду.

– Психолог сказала, что мозг отгородился от неприятных событий. У меня как будто провал. Я не помню родителей. События. Иногда прорываются какие-то воспоминания, но они слабые и отрывочные. Например, я хорошо помню, что мама говорила: нужно обязательно учиться. Вот я вырасту и поступлю в университет.