Та самая Татьяна

* * *

Юлечка не болеет. Она просто крепко спит, а все эти капельницы, трубки, опутавшие худенькое тельце, я стараюсь не замечать. Врачи говорят, что дочка сейчас ничего не чувствует, но я не верю. Я не свожу с нее глаз и вижу: по ее личику то тень промелькнет, то, мне даже кажется, мимолетная улыбка. Она крепко спит. Настолько крепко, что ей не больно, когда врачи подступают с очередной мучительной процедурой.

– Вам нет смысла постоянно сидеть возле нее, – твердят доктора, – езжайте домой, отдохните.

Но я хочу пробыть с дочерью каждую секунду из тех, что ей осталось провести на Земле.

Порядки в реанимации строгие, однако мне идут навстречу. Позволили одеть Юлечку в ее любимую байковую пижамку и даже разрешили оставить на запястье дочки обожаемый ею браслетик с зелеными камушками (она их называет «зумруды»). И хотя я знаю все про тяжелейшую реакцию «трансплантат против хозяина», присоединившиеся пневмонию и бактериальную инфекцию, я все равно жду: вот сейчас Юлечка откроет глазки. Сладко потянется, увидит меня рядом, улыбнется, попросит лукаво: «Конфетку дашь?»

Или хотя бы – когда дочери станет совсем плохо – она не будет одна.

Юля дышит еле слышно, лицо ее неподвижно. Я беру ее руку, прижимаю к губам. Лапка так исхудала, что браслетик падает на пол, но я этого не замечаю. Впитываю последнее Юлечкино тепло. И не могу смириться с тем, что никогда не отведу ее в первый класс. И никогда не выдам замуж.

* * *

Цирин молчал, безнадежно всматривался в черное, напоенное тучами небо. На Кайлас наступали сумерки, и Таня понимала, чувствовала – для маленькой, тяжело больной девочки Юли эта ночь станет последней.

– Неужели ничего – совсем-совсем ничего? – нельзя сделать? – отчаянно спросила она.

– Только молиться, – мрачно отозвался шаман.

Забормотал: «ра-ма-да-са…»

Таня не слушала. Она пыталась не то что согнуть, – хотя бы пошевелить пальцами рук и ног, – но ничего не выходило.

И вдруг лицо тибетца расцвело в улыбке. Он вскочил на ноги, простер руки к небу.

Татьяна ахнула. Из черного облака прямо на них неслась большая белая птица.

Она резко спикировала прямо на Цирина – и тут же снова взмыла вверх.

– Слава богам, – выдохнул тибетец.

И разжал кулак.

На его ладони лежал крошечный пластиковый браслет. С тремя яркими зелеными камушками. Дешевая детская вещь. Кажется, Садовникова видела его на запястье у Юлечки. Но это ведь бред! Иллюзия!

Однако Цирин совершенно серьезен.

Осторожно – будто реликвию – обернул браслетик носовым платком. Поместил в карман. Обернулся к Татьяне, быстро сказал:

– Мне нужно срочно туда. К Кайласу.

– А я? – пискнула девушка.

– А ты возвращайся в Дарчен.

– Но я не могу идти!

– А у тебя другого выхода нет. Ночь, ветер и снег в горах безжалостны, – усмехнулся горец. – Или немедленно в поселок – или сразу в рай. Или в ад, это уж как повезет.

Татьяна метнула на него злобный взгляд – и (сама не понимала, как получается на обмороженных ногах) бросилась вниз.

* * *

Ложиться в китайскую больницу Таня отказалась категорически. Да и страховки у нее не имелось – когда было оформлять, если рванула в Тибет прямо из кафе, в туфельках на каблуках? Пришлось лечить обморожения «на дому» – то есть в гестхаусе. Садовникова, чтоб уж наверняка, вызвала двух врачей. Официального – тот назначил антибиотики. И «народного» – этот использовал травы. Но оба сошлись на том, что валяться ей в постели придется минимум дней пять, и Татьяна умирала со скуки. Русских книжек в Дарчене не было, телевизора тоже. Только и оставалось принимать гостей да писать эсэмэски.

Танины приятели из китайского ресторанчика навещали ее ежедневно, приносили еду и, тайком от врачей, ее любимое пиво «Эверест». Однажды явился строгий китайский чиновник. Затребовал пермиты (с ними, спасибо Дяде Тибетычу, все оказалось в порядке). Долго выспрашивал: «С какой целью вы явились в Дарчен? Почему отправились на Кайлас в одиночку, без проводника?»

Таня, как могла очаровательно, в ответ улыбалась, хлопала глазами. Бормотала стандартное: про зов сердца, что хотелось ей, уединившись со священной горой, достигнуть просветления. Чиновник глядел подозрительно, повышал голос: «Вы понимаете, что нарушили закон? Что самостоятельные выходы к Кайласу запрещены, и я обязан принять меры?»

– Но я и так уже наказана, – вздыхала Татьяна. – Все болит, перепугалась до смерти. Простите меня, пожалуйста!

И положила поверх одеяла стодолларовую бумажку. Чин ловко смахнул ее себе в карман, поднялся, назидательно сказал:

– Зря вы все с ума сходите. Великий медицинский лама Западного Тибета Тенцинг Вандра говорил: «Кайлас – это просто гора. Обычная гора, и ничего более».

Что ж, возможно. Чудес не бывает.

Но едва Татьяна вернулась в Дарчен и мобильник нашел сеть, на нее обрушились эсэмэски.

Все они оказались от Юлиной мамы.

Первая, отправленная шесть часов назад – Цирин в это время как раз начал читать молитвы, – гласила:

– Дочка пришла в себя! Но врачи велят не обольщаться. Сделали экспресс-анализ, показатели крови пока очень плохие.

Следующее послание явилось спустя сорок минут:

– Взяли кровь снова. Показатели улучшились. Отеки спадают, температура снизилась. Юлечка улыбается, я плачу от счастья!

А еще через час – уже после того, как мелькнула над горой Кайлас белая чайка – и лично от Таниной маленькой подружки эсэмэска пришла: «СОБИРАЮСЬ В КРУГОСВЕТКУ! СПАСИБО!!!»

– «Молодец, Юлечка!» — тут же отозвалась Татьяна.

И выдохнула. Жуткое напряжение разом спало.

Все. Она сделала все, что могла. Исполнила, наверно, самое главное дело своей жизни. И теперь можно снова возвращаться в собственное бытие. К суете, работе, быту. Оправдываться перед начальством за свой внезапный отъезд в Катманду. Обдумывать – если, конечно, ее еще не уволили – новую рекламную концепцию.

Хотя нет. Нужно еще Владу поблагодарить. И сообщить ей хорошие новости.

…Гришина жена на Танину эсэмэску откликнулась мгновенно: «Рады за Юлю безумно. Гриша передает привет».

– «Он пьет?» – поинтересовалась Татьяна.

– «Пока держится, но иллюзий я не питаю», – отозвалась Влада.

Таня презрительно улыбнулась. В талантливом дизайнере и клипмейкере она была жестоко разочарована. Можно сколько угодно говорить, что алкоголизм – тяжелое заболевание, но у Садовниковой было собственное мнение: никакая это не болезнь, а дурная привычка. Правильно Цирин говорил, что Гриша – просто слабак.