Таежная богиня

Никита, точно завороженный, не сводил глаз с чудо-девушки, спешащей к берегу. Следом за девушкой показалась еще одна фигура. Никита перевел взгляд, и его тотчас обдало жаром. Вслед за черноглазой красавицей торопливо спускалась к воде Нюра! Значит, эта чудо-девушка — Евдокия!

Обмороженное, обветренное лицо Никиты вспыхнуло огнем, у него перехватило дыхание.

— Павел! — обогнав неожиданно смутившуюся Евдокию и забредя в воду по колено, Нюра перевалилась через борт и уткнулась Никите в грудь. — Живой!

— Осторожно, он весь в ранах, — проговорил один из братьев Воюптиных.

— Ничего! — Нюра оторвалась от Никиты. — Теперь мы его быстро вылечим. Да, Авдотьюшка? — повернувшись к берегу, радостно выкрикнула она. — До свадьбы все заживет! — добавила сестра, не догадываясь, как подлила масла в огонь, который продолжал жечь Никиту.

— Вот тут его вещи, — кто-то из братьев потянул за лямки огромный, непонятного цвета и формы рюкзак. За рюкзаком показался облупленный, со сбитыми углами этюдник, какие-то грязные коробки, узлы...

Никиту осторожно перенесли на нарту и обложили шкурами. Нюра, отведя в сторону братьев, щедро рассчиталась с ними золотыми самородками, похожими на спелые бобы.

Евдокия украдкой поглядывала на Никиту. А тот больше не мог смотреть на девушку. Он проклинал все на свете: себя, Нюру, что затеяла эту дурацкую встречу, взяв с собой Евдокию, и вообще всю эту историю с какой-то придуманной женитьбой на девочке, которая на столько лет его младше и которой он совершенно не достоин.

Обратную дорогу олени шли шагом. Нюра рассказывала Никите о том, что случилось в долине в его отсутствие. Как-никак прошло три года. Кроме того, она то и дело просила посмотреть и оценить Авдотьюшку, как она ласково называла Евдокию. Та смущалась, слегка отставала, чтобы не встретиться взглядом с Никитой, а тот и не смотрел. Он твердо решил поговорить с сестрой и закрыть тему женитьбы. Разве мало женщин более зрелых?

Однако Никита кривил душой. Дерзкие мысли все же дурманили его голову и забирались под самое сердце, задевая что-то там сладкое, туманили глаза, медом разливались по телу...

Три года, которые он провел в скитаниях по вогульским юртам, стойбищам, паулям, открыли ему глаза на Урал как на планету, заселенную людьми из другого времени, причем не столько прошедшего, сколько параллельного, в некотором роде и будущего. Никита удивлялся их бесстрастному отношению к любым природным явлениям, которые европеец принял бы за чудо или трагедию. Удивлялся и отношениям их между собой, умению обходиться малым, умению терпеть, быть гордыми и независимыми и многому другому, что позволило Никите думать об этих малочисленных таежных родах как о людях иной цивилизации.

Так, например, в первом же чуме, когда он вдруг заметил, что хозяева почти не разговаривают между собой, он заподозрил, что причиной их неразговорчивости является он сам. “Может, мне в другой чум перейти?” — осторожно спросил он тогда хозяина, Данилу Анямова. “Зачем в другой чум?” — был ответ. Никита и признался в своих предположениях. Данила долго смотрел на него недоумевающе, после чего спросил: “А о чем мы с женой должны говорить?” — “Ну не знаю, — смутился Никита, — о погоде, например, или о том, что приготовить на ужин, или как тебе одеться, да мало ли вопросов может быть между супругами...” — “Зачем спрашивать, если все знают, какая погода будет сегодня, или завтра, или через неделю! А что на стол поставить, она лучше меня знает. Если на охоту собираюсь — одно, в стадо работать — другое. Зачем спрашивать. И что мне одеть, она тоже знает. Зачем лишние слова?” — заключил тогда старший Анямов и снова пожал плечами, мол, странные эти русские, им бы только поговорить.

Никиту поразило и то, что здесь никто никогда и никого не учил. Отец взялся за топор или нож — сын тут как тут. Играет малыш сам по себе, а глаз с отцовых рук не сводит. И так каждый раз из года в год. А лет в двенадцать-тринадцать берет топор и в точности повторяет движения отца или другого мастера, за работой которого наблюдал. И никогда ни единого вопроса не задаст.

Никита ежедневно рисовал их бронзовые лица, жесткие, скупые на эмоции и чувства. Он записывал и рисовал их представления о богах и духах. Задавал вопросы, спорил и снова слушал. Он побывал на всех священных обрядах. Во многих участвовал, поскольку латунный знак, или тамга, “человека-совы”, что дала ему с собой Нюра, позволял ему это.

На камланиях Никита научился подниматься в небо и спускаться в черноту подземелий. В такие моменты он вспоминал Нижний мир отца и поражался, насколько тот был точен в видении подземного царства. Нижний мир вошел в него и теперь являлся частью его судьбы.

...Нога Никиты натолкнулась на большой круглый булыжник, величиной с хороший арбуз. “Что это?” — Никита присел и осторожно ощупал. Чуть дальше он нашел еще один точно такой же, и еще... Характерный овал, плоскость, углубления, похожие на глазницы... Никиту отбросило назад, сорвав всю его отвагу и мужественность, оставив наедине с леденящим страхом. Он попятился назад.

— Это же головы!

Никиту затрясло. Он даже перестал дышать, ожидая чего-то еще более страшного. Но вокруг была плотная, хоть ножом режь, темнота. Наконец, немного успокоившись, он вытянул руки и стал шарить вокруг себя. Тут же наткнулся на еще что-то странное... Боже! Это же рука!

Никита кинулся от нее прочь и тут же натолкнулся еще на такую же. Кинулся в другую сторону — снова рука! И еще одна! И еще! Холодные, каменные, они торчали из земли под разными наклонами с растопыренными пальцами, точно прося помощи... А под ними вздымались каменные головы. Никиту охватил ужас. Его сознание дорисовывало страшную картину — лес рук и поле черепов. Черепами вымощено все подземное пространство!

Продолжая на четвереньках пятиться назад, Никита уперся в холодную стену. Он тут же вскочил, точно каменная стена могла как-то помочь ему, защитить. Однако когда он стал обшаривать ее поверхность, к нему вновь вернулся ужас. Стена представляла собой глубокий рельеф, созданный из горизонтально расположенных человеческих тел. Тела выпирали острыми коленями, локтями, головами и ребрами... Никита отшатнулся и сделал неуверенный шаг назад, запнулся о череп, упал, не успев сгруппироваться, ударился головой о следующий череп, и через мгновение вместе с болью его сознание погасло...

...Очнулся Никита от холода. Его трясло, постукивали зубы. Где он и что с ним — быстро вспомнилось. Страха не было. Судя по тому, как затекло тело, пролежал он долго. Никита прислушался. Что за звуки? Откуда они? Ему больше не страшны были ни каменные черепа, ни руки, ни стена. Одно было плохо — он ничего не видел.

Никита поднялся. Осторожно сделал несколько приседаний, но так и не согрелся. Надо было идти дальше, но куда?

Вытянув перед собой одну руку, а другой держась за каменную стену, он все же пошел дальше. Пройдя довольно долго, Никита почувствовал, что идет по гладкой поверхности. Под ногами был плотный грунт. Он присел и даже потрогал вокруг себя землю. Все правильно, гальки больше не было. Значит, она привела его куда надо. Значит, отец создал вот этот страх с черепушками и руками? Зачем? Никита продолжал двигаться вдоль стены, которая вскоре сделала крутой поворот. А еще через несколько шагов Никита понял, что вошел в большое пространство, в некий подземный зал. Шорох его шагов возвращался многократным эхо. Был другим и воздух. Он был влажным и сладким. Его хотелось пить.

Тишина была такая, что Никита слышал удары собственного сердца. Внезапно пропала путеводная стена, к которой он то и дело прикасался. Никита встал на какую-то плоскость, которая неожиданно со скрипом ушла вниз. Вскоре над головой что-то мягко хлопнуло, и сверху посыпалась мелкая пыль.

Никите показалось, что на него невесомо опустилась тень. В полной темноте еще более темная тень! Вместе с тенью появился странный и сложный запах. Пахло багульником, мятой и... плесенью. Закружило голову, появилось ощущение легкого опьянения. Вместе с тенью и запахом появились тошнота и страх.