Таганка: Личное дело одного театра
Шрифт:
Конечно, это основа основ, я повторяю еще раз, мы об этой второй судьбе тоже должны заботиться. И если мы будем пренебрегать теми истинами, которые нам дает театральное искусство или литература, мы ведь тоже далеко не уйдем. ‹…› Нужно относиться бережно к тем достижениям искусства, которые создают люди, трудящиеся на этой ниве. В дальнейшем я бы призвал всех к большему взаимопониманию. (Аплодисменты.)
Председатель. Юрий Петрович, у меня писатели больше слова не просят!
Бакланов[848]. Собрание надо правильно вести, тогда не будет недоразумений. Когда вначале было сказано, что присутствующие выслушают только специалистов отрасли, возник удивительный, странный и ненужный антагонизм.
Мы заняты одним делом. Возьмите простую вещь. Здесь выступал довольно молодой человек, работник сельскохозяйственной
В 68-м году был напечатан в «Известиях» мой очерк о старике, у которого 5 детей погибло на фронте, а шестой погиб, разминируя орловские поля после Орловско-Курской битвы. И у него на глазах всего села отрезали половину усадебного участка, ему было лет 70 почти, без двух. И оставили зарастать бурьяном. И я спрашивал председателя колхоза, агронома, мать троих детей, которая отрезала, я спрашивал: «Вы знаете, что в Италии есть Олита Черви, отец стольких-то детей, национальный герой только потому, что они погибли. Как вы могли заставлять национального героя полтора года ходить по учреждениям?» Я спрашивал колхозников: «Почему же вы не заступились?» Знаете, что ответили? «Его дочь работает уборщицей в сельсовете, и она не пропалывает свеклу, а на нас по лишней сотке наложили».
Вы знаете это, вы лучше меня это знаете. Почему же это должен говорить я, а не вы? Мы очень уважаем сотрудников сельского хозяйства, тем более увенчанных высокими наградами. Я думаю, что вы здесь были поставлены в неправильное положение. Вот почему. Поймите. Не только хлеб нужен народу, но еще и духовный хлеб, и люди, которые этим заняты, жизнь кладут. Можаев из деревни и всю жизнь провел в деревне, то есть писал человек знающий.
Далее. Давайте же задумаемся на секунду. Если бы «Война и мир» Толстого была поставлена на суд только военных специалистов… Вы же знаете высказывания военных, они же были целиком против этого величайшего произведения искусства, национальной гордости. Ведь мы же не стесняемся говорить, что мы не понимаем в другой области специальной. С уважением надо и к нашему труду отнестись, колоссальному труду.
Было здесь такое утверждение: авторы взяли нездоровые явления и сделали их предметом сатиры… А если бы здоровые явления подвергли сатире, это что, хорошо бы было? Подумайте сами. Именно нездоровые явления и должны становиться предметом сатиры. За что тут авторов обвинять? Как же иначе написан был бы «Ревизор» Гоголя? А мы все на нем воспитывались. Неужели же «Мертвые души» отразили всю Россию? Да нет же. В них подвергнуто сатире все нездоровое, и все мы воспитывались на этой книге.
Если на суд поставлено это произведение, эта пьеса — «Живой», нужно смотреть и судить со всех сторон, а не с одной узкой точки зрения. У нас нет оснований для взаимного непонимания, мы делаем общее дело и так к своей задаче должны подходить.
Этой работе, этому спектаклю уже 8 лет. Книга Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина» получила за это время широкую известность, напечатана многотысячными тиражами. А пьеса по этой повести никак не выйдет до сих пор. Надо, наконец, решить этот вопрос, и решить положительно.
Солоухин[849]. Я люблю этот театр, часто сюда хожу. Не все спектакли мне нравятся одинаково. Я воспринимал его в свое время как театр чисто московский, театр московской интеллигенции, который ставил спектакли по стихам Вознесенского, Евтушенко, по книге Джона Рида и так далее. Я посмотрел второй спектакль на, так сказать, деревенскую тему. «Деревянные кони» по повести Федора Абрамова[850] и вот спектакль по повести Можаева. И я вижу, что произошло какое-то чудо, потому что этому, глубоко московскому Таганскому театру эти два спектакля удались лучше, чем все остальное. (Аплодисменты)
‹…› Вот я сидел эти два спектакля, я не знаю… Мне пятьдесят первый год… У меня дрожали губы, у меня в горле ком стоял. Какими технологиями сельского хозяйства можно мерить эти категории? Это искусство. И я буду жалеть всю жизнь, если окажется, что я посмотрел, я воспринял этот спектакль, а другие москвичи, тысячи москвичей окажутся обездоленными и не увидят этого замечательного спектакля. (Аплодисменты.)
Хочется, чтобы все сразу было в одной пьесе… ‹…› Вот было такое, и такое… ‹…› Есть один поэт московский, который подошел ко мне и сказал: Володя написал стихи о любви — и закрыл тему. Нельзя одной пьесой
закрыть тему, тем более что речь идет о сатире. Надо же помнить и о законах жанра, о законах гротеска, о законах преувеличения. Правильно здесь говорили …таких ревизоров-прощелыг, как Хлестаков, в чистом виде, может быть, и не было в России…. нетипично это было, если арифметически подходить-то. А пьеса гремела и гремит. Я не знаю, что стали бы говорить на обсуждении этой пьесы, если бы туда пригласили городничих и ревизоров в свое время. (Аплодисменты. Смех в зале.) Я не знаю, как прошло бы обсуждение.Я сам уже давно работаю, пишу, худо-бедно… И задумывался над этим вопросом, что же такое правда в искусстве. Вот я вам сейчас маленькую притчу… Представьте себе, что у вас в другом городе, допустим, в Киеве, болен человек, у него прошла операция и вы ждете узнать, как у него там… Или дочка поступала в МГУ и надо узнать, как она сдала экзамены. А ее родители получают письмо от своего московского товарища, который пишет: «В Москве жара 28°, идут гастроли французского театра, на Таганке происходит обсуждение пьесы, метро работает исправно…» Он пишет правду, он ни одного слова не солгал. Но там нет только одного — как дочка сдает экзамены, [пьеса] провалилась или не провалилась. ‹…›
Читатель ждет-то только одной фразочки, благодаря которой все станет на свои места. Встанет на место и обсуждение на Таганке, и жара 30-градусная, если будет та крупица настоящей правды, которую ждет читатель и зритель. А она в этом спектакле есть. Недаром дрожат губы, я же живой человек, недаром ком в горле, недаром слеза. Но, может, мне 51-й год… Но рядом дочка моя сидит, чуть не плачет. Она смотрит «Деревянные кони». Она не знает той деревни — 46-го, 56-го года, но она плачет. Значит, что-то происходит с нами, значит, это большое искусство, которое высекает из нас слезу. Да и какое имеет значение, было ли это в 46-м или в 56-м году, это будет впредь. Речь идет не об отрезании участка у Кузькина, речь идет о справедливости человеческой, речь идет о …столкновении живого человека …с тупым равнодушием, а это будет всегда. Пьеса и спектакль будут злободневны и сегодня, и через 10 лет, и через 20 лет, потому что мы не можем жить в совершенно бесконфликтном обществе. Есть у нас пережитки бюрократизма.
Сидят 500–600 человек, всем понравилось, мы переживаем, аплодируем. За что же мы будем обездоливать других зрителей, не давать им этого спектакля, не показывать им этой пьесы? Я полемически выступаю, но если бы не было проблемы, то мы не обсуждали бы сейчас эту пьесу, если бы все было ясно…
Реплика из зала. Она бы шла?
В. А. Солоухин. Сейчас мало пьес о деревне. Я убежден, что, если бы этот спектакль вышел 10 лет назад, как реакция на него появились бы и другие пьесы о деревне. Другие углы зрения, понимаете? Может, кто-нибудь написал бы что-то в противовес этой пьесе. То есть был бы живой театральный процесс… А вот она не вышла 10 лет назад, и мы сейчас ее опять обсуждаем, а оглянемся вокруг — и душа наша уязвлена будет, потому что пьес о деревне нет[851]. Нет. ‹…› (Аплодисменты.)
Председатель. Так что, будем заканчивать. Да, товарищи, будем заканчивать.
Реплика. Дайте высказаться. Все-таки есть писатель, который это написал, есть режиссер, который это поставил. Разрешите сказать.
Председатель. Обязательно.
Ю. П. Любимов. Вы осудили нас сурово, так дайте нам сказать.
Председатель. Слово предоставляется Сухаревичу В. М. Он проводил коллективизацию, хлебозаготовки, писал о сельском хозяйстве тысячу раз.
В. М. Сухаревич[852]. Я должен сказать, что товарищи не могли противостоять правде. Все они говорили: «Было, но не так, как надо бы». Но дело все в том, товарищи, дадим политическую оценку событиям. Вот сейчас Солоухин сказал совершенно правильно — вышла бы раньше пьеса, начался бы новый процесс в драматургии. А ведь что происходит? Когда начинаются разговоры, все время говорят: «Вот в 56-м, 57-м…» Давайте разделим даты. В 1964 году с доктором экономики сельского хозяйства я спорил на глазах у многих моих приятелей (они все живы: Дворецкий, Герасимов и другие многие литераторы). Я спрашивал: «Объясните мне, дорогой, самостоятельность поощряется в области художественной самодеятельности, в области политической. Почему не поощряется самодеятельность в области производства сельскохозяйственных продуктов? Почему поставлено столько препон колхозникам для того, чтоб корову взрастить? Что происходит? Что лгут, что у нас 37 % уходит в песок?» Очень много было разговоров.