Таинства и обыкновения. Проза по случаю
Шрифт:
С ней бесполезно спорить. Их проволока не устрашит, говорю я ей, но она твёрдо решила, что так лучше. Помимо декоративных растений, павлины объедают плодовые деревья, что стало причиной некоторой нелюбви к ним моего дяди, который высадил по периметру фиговые деревья из-за личного неравнодушия к инжиру. «Выгнать гада из фиг!», рокочет он всякий раз, вскакивая с кресла, едва заслышит треск ветвей, и кому-то приходится выполнять поручение с помощью метлы.
Что ещё любят делать павлины? Проникая на амбарный чердак, они выклёвывают зерна арахиса, так что наш молочник им не благоволит. Так как они охотно едят ещё и свежие овощи, то бесят и его жену.
Ещё павлины любят сидеть, свесив хвост, на столбах и воротах. Павлин на столбе смотрится великолепно. А семерых павлинов на воротах и вовсе не опишешь, правда, воротам от этого пользы мало. Теперь все наши заборы сутулятся в разные стороны, а ворота открываются
Через двадцать восемь дней самка выводит напоказ пять или шесть воркующих малюток, размером с крупного мотылька. Самец ими не интересуется, разве что клюнет того, кто путается под ногами. Но самка заботливая мать, и большая часть молоди у неё выживает. А тех, кого за зиму не сгубили болезни и хищники (ястреб, лисица, опоссум), видимо, можно устранить только насильственным путём.
Как-то раз к нам заглянул фермер, у которого мы покупаем столбы для ограды. По рассказам этого человека, когда-то у него на ферме обитало восемьдесят павлинов. Сообщив об этом, он метнул в мою сторону нервный взгляд.
– По весне, – признался столбовых дел мастер, – мы не слышали даже сказанное про себя. Скажи что-то не вполголоса, зашумят с тобой в унисон, а то и раньше. Все столбы они нам расшатали. А летом сожрали все помидоры подчистую, прямо с грядок. А следом мускатный виноград. Жена моя сказала так – я выращиваю цветы для себя, а не для курицы, какой бы длины ни был у неё хвост. А осенью, когда они сбрасывают перья, нам приходилось за ними убирать. С нами жила моя бабушка, и ей было восемьдесят шесть, так она тоже сказала – либо они, либо я.
– И кто же ушёл? – спросила я.
– Двадцать штук до сих пор лежат у нас в морозилке.
– И как они на вкус? – спросила я, многозначительно оглядев парочку живых павлинов, слушающих наш диалог.
– Та же курятина, – ответил дядька. – Но есть их приятнее, чем слушать.
Глядя на павлина, я пробовала представить, что он у меня всего один, но рядом пристраивается второй, другой слетает с крыши, ещё пятеро несутся, вытаптывая посаженный вдоль ограды дербенник. Какой-то павлин орёт на пруду, а молочник в амбаре бранит того, который позарился на коровий корм. «Справимся» – утешаю я моих близких.
Мне не по нраву подолгу думать о чём-то неприятном. Но временами непреложные факты, как то: стоимость проволоки, дороговизна корма и ежегодный прирост павлиньего поголовья не выходят у меня из головы. С недавних пор я вижу тот же сон: мне в нём пять лет и у меня есть павлин. Приезжает фотограф из НьюЙорка, и накрыт праздничный стол. Коронное блюдо приготовлено из меня. «Хелп! Хелп!», кричу я, и просыпаюсь, пока не разрезали. И изо всех «павлиньих» мест – пруда, амбара и деревьев, на мой вопль дружно откликается птичий хор:
Ли-йон, ли-йон, Ми-йон, ми-йон! И-ау, и-ау! И-ау, и-ау!Меня по доброй воле с этого не сдвинешь – павлинам надо плодиться. Потому что, я это твёрдо знаю, – последнее слово будет за ними.
Писатель и его родина
Среди уймы упрёков, адресуемых современным американским прозаикам, громогласнее всех звучит такой (даже если он и не умнее остальных): обвинение в отказе говорить от имени своей страны. «Кто сегодня говорит за всю Америку?» – вопрошает недавняя передовица в журнале «Лайф». Сделать вывод, что наши писатели, по крайней мере, наиболее одарённые, за неё говорят, у журнала не получилось.
«Цимес» данной публикации – вот уже десять лет наша страна наслаждается беспрецедентным процветанием, опережая другие государства в построении бесклассового общества, а её литераторы продолжают писать так, словно живут в коробках на краю свалки, дожидаясь приёма в богадельню. От нас же в редакторской статье
требуют показывать реальные достижения страны и (в заключении в ней незаметно появляются патетические нотки) просят от художника явить «искупительность духовной цели». Мол, ничего так не хватает нашей «тепличной литературе», как «радости жизни, как таковой».Cказанное в статье вызвало сильное раздражение у многих критиков, спровоцировав ряд ответов, но ни один из известных мне откликов, увы, не рассматривает сей вопрос сугубо с позиции автора, небезразличного к христианской вере, которому, не в меньшей степени, чем издателям «Лайфа», интересна «искупительность духовной цели» [9] .
И как себе представляет такой писатель свой «родимый край»? Пишущая братия скорее бы использовала выражение свой «мир», но уместен будет и «край». Слово подойдёт даже лучше, и ассоциаций вызовет больше. В нём заключено всё. От «края», описываемого автором сейчас, его родимых мест и его народа, до «края» как той «настоящей родины», которую писатель с христианскими убеждениями считает чем-то безусловным и непреходящим. Задел охватывается немалый, так что, если речь идёт не о фантастической прозе, то писателю лучше использовать понятие «край» во множественном числе. Задачей же для писателя, придумывающего свои сюжеты, является объединить всё значения в единую панораму, изобразив конкретные особенности тамошней жизни в правдоподобном для читателя виде.
9
В своих беседах Фланнери О’Коннор неоднократно намекала на этот вызов со стороны редакции «Лайфа». Она утверждала: авторы передовицы никак не могут понять, что акцентирующий духовные ценности писатель может рассматривать американскую реальность в самом чёрном цвете. А тот факт, что мы сегодня сильнейшая и богатейшая держава в мире, не имеет для него ни малейшего смысла. Чем пронзительней свет его веры, тем отчётливей зияют перед ним уродства окружающей жизни. (Прим. переводчика.)
Немалую роль здесь играет призвание, отбирающее материал: даже тот, который автор может мысленно охватить силой воображения. Писатель свободен в выборе сюжета, но ему не позволено наделять жизнью кого попало. И если речь идёт о писательстве, то живой калека в качестве действующего лица подойдёт, а покойник, у которого всё на месте, нет.
Как никто другой, писатель-христианин сознаёт, что его дар, каков ни есть, угодил к нему от Бога, и при всей скромности своего дарования он не станет его губить, злоупотребляя им сверх положенной меры.
В самом беспристрастном смысле таких писателей интересует, конечно же, мир, окружающий его непосредственно, а то и вовсе некое место, чьи нравы и обычаи знакомы ему достаточно хорошо, чтобы он с ними работал. Часто утверждается, что несколько вперёд тут ушли южане. Большинству современных читателей порядком опротивели разговоры о южных писателях и литературе Юга, которую многие обозреватели так настойчиво именуют «южной школой». Правда, никто пока не дал ясного ответа, что это за школа и какие авторы к ней относятся. Когда «южная школа» звучит как нечто донельзя добропорядочное, возникает ощущение, что под ней имеют в виду грядку «аграриев», расцветшую в двадцатых годах при университете Вандербилта [10] . Но куда чаще этим термином призывается, как заклятием, готическая жуть и болезненный интерес ко всему безобразному и гротескному. По-моему, большинство моих пишущих земляков принято рассматривать как неудачную помесь Эрскина Колдуэлла [11] с Эдгаром По [12] .
10
«Южные аграрии» – действовавшая в университете Вандербилта (Нэшвилл, штат Теннесси) на юге США группа литераторовпредставителей «Южного Ренессанса», авторов манифеста «Буду стоять на своём: Юг и аграрная (сельская) традиция» (1930). Ведущими фигурами среди аграриев были Джон Рэнсом (1888–1974) и Роберт Уоррен (1905–1989).*
11
Эрскин Колдуэлл (1903–1989) – американский писатель-реалист, родом с юга США, много переводившийся в советский период.*
12
Эдгар По (1809–1849) – американский писатель-романтик, творивший в жанре «психологической прозы», автор «готических» рассказов.*