Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
Шрифт:
В этой студии на Чистых прудах Ян недавно побывал с Джоном Стейнбеком и Эдвардом Олби. Зашли просто выпить.
«Здест пахнет грехом», — сказал американский классик, Ян заржал: «От тебя ничего не скроешь!», а Эд ничего не сказал и отвел глаза.
В этот раз ничем там особенно не пахло, кроме одеколона «Ярдлей», однако огромное ложе располагало к соображениям. Милка без всяких соображений сбросила свою, вернее мамину, лисью жакеточку, приобретенную у известной в Москве жакеточной спекулянтки Роксаны, протянула к своему кавалеру ноги, чтобы стащил стильные сапоги от обувной спекулянтки Сильвии, и запрыгнула в самую сердцевину ложа, на котором можно было расположить не менее полудюжины таких девчонок, как она.
«Ой, как я замерзла, — верещала она. — Только в тепле поняла,
«Да ведь ты уже разделась», — с абсолютнейшей наивностью проговорил он.
«Даже и не начинала еще раздеваться!»
Она хохотнула с некоторой явно искусственной вульгарноватостью, но он даже этого не различил.
«Сейчас я тебе кофе приготовлю. У Тушинского всегда тут отменный кофе; не знаю, где он достает».
«К черту кофе! Ты лучше сам меня погрей своими огромными лапами! Ты видишь, у Красной Шапочки зубы стучат!»
Они умудрились всю дорогу от проезда МХАТа до Чистых прудов пройти пешком. Гуляли по сосульчатой, гололедной, завьюживающей на перекрестках Москве, как будто это была весенняя Ялта. Бесконечно болтали, смеялись, обменивались невинными, в щеку, поцелуями. Она спросила: правда ли, что его недавно Хрущ жевал? Он обалдел: да откуда ты знаешь наши кремлевские тайны? Она слегка повисла на его плече, чтобы не приземлиться на пятую точку. Да от предков, как всегда. Они только об этих тайнах и говорят. Только и жужжат: хрущщщ, хрущщщ, брррежжжнев… Теперь тебя, Роб, наверное, на кукурузу пошлют. Какую еще кукурузу, дитя? Какую-какую, ту самую, которой нас всех скоро Хрущщ накормит. А ты там будешь что-нибудь восторженное писать и читать жителям. Да ты, Милка, кажись, думаешь, что кукуруза это какая-ембудь земля, да? Конечно, это земля, ембудь. Какой-нибудь остров, что ли? Ну конечно, это островная часть нашей великой родины! И так они тащились, тащились, иной раз останавливаясь, чтобы поумирать от смеха, в другой раз бросаясь вскачь по бульварам, она запрыгивала, он ее подхватывал, прохожие хмуровато сторонились, и Роберт подсознательно обмирал: ну вот, я уже опознан, ну вот, сейчас уже по крайней мере дюжина людей звонит Анке. Надежда одна — что там всегда будет занято, занято, занято…
Он бросил на нее свою дубленку, купленную недавно тещей Риткой у дубленочного спекулянта Невинномысского, потом растащил шнурки на ботинках, вытащил ноги в гуцульских носках (подарок восторженной публики в городе Мукачево), лег рядом с девчонкой и обнял ее поверх дубленки.
Она заворочалась под руками. «Ты как-то не так это делаешь», — пробормотала и слегка всхлипнула. «Как ты просила, — пробормотал он. — Обнимаю тебя своими огромными лапами».
«Ты не меня, а дубленку свою обнимаешь. — пробурчала она, а потом воскликнула: — Да и вообще, пошла она к черту, твоя дубленка! Воздух согрелся. Даже жарко!»
Дубленка полетела в дальний угол тушинского лежбища, а Милка Колокольцева обняла его ногой, потом легла на него животом, взялась руками за его плечи и, локоны опустив, приблизила свои итальянские губы к его африканским. Ум его помрачился, когда они слились в поцелуе, или, может быть, воссиял, а скорее всего оттащился совсем в другой край, где он еще не был.
После поцелуя она уселась на нем верхом и стянула через голову свитер. Завела руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик. Что-то как-то не получалось, сказывалась некоторая недостаточность в опыте расстегивания такого французского линжери. «Давай я тебе помогу», — пробормотал он и тут же, приблизив ее к себе, расстегнул где надо. Открылись ее грушевидные грудки с розовыми сосочками. «Вот, ласкайте, мистер Эр, если угодно», — с некоторой чопорностью произнесла она и отвернула лицо к окну, где гукался и заглядывал внутрь переживший зиму голубь. Роберт гладил грудки, которые то и дело вздрагивали у него под руками. Боги, он брал их нежнейшим образом в горсть!
Между тем ниже пояса у него непреклонно мужал главный боец. Невзирая ни на какие нежности верхних конечностей, он собирался на штурм. Милка почувствовала напор и изменила конфигурацию объятий, съехав с Роберта на постель Яна и расположив все прелести своего бельэтажа
вокруг его пупка. Пальцы ее быстро и ловко взялись за язычок молнии и после недолгих хлопот освободили бойца; тот стоял, как Ахилл. Простонав от счастья, она накрыла всю сцену своими кудрями.«Кто научил тебя, Милка, таким делам?» — пробормотал он, пуская свои пальцы в поиски ее ушей. Не выпуская бойца из ладони, она хихикнула: «Один папин друг».
Роберт больше не мог терпеть и взялся за остатки ее белья. Она дернулась, щелкнула резинка, вдруг разревелась: «Прошу тебя, только не это. Я этого никогда еще! Я так этого боюсь! Дай мне к тебе привыкнуть!» Поэт Роберт Эр, между нами говоря, несмотря на свои тридцать лет, в Казановах не геройствовал. Прямо говоря, он никого, кроме Анки, не знал, однако он знал ее так хорошо, что ни о какой отсрочке в нынешней ситуации не мог даже подумать. Имея в затылке эту свою, как он обычно думал, вечную модель, он раздел девушку догола, положил ее на спинку и залепил ей рот своими губищами.
Первокурсница Людмила Колокольцева даже не заметила, как она потеряла то, над чем так тряслась. Потом подругам она рассказывала: «Болевое ощущение совсем незначительное; не больше, чем прививка оспы». Зато счастье было такое огромное, что его иначе как «гипертрофированным счастьем» и назвать-то было нельзя. И все это продолжалось долго-долго, а вот после того как первое долго-долго, когда время исчезает, приходит все-таки к концу, начинается второе долго-долго, когда я три раза подряд завершалась, а уж после этого я заметила по часам и увидела, что третье долго-долго тянулось тридцать восемь минут. Ну, а уж потом, после кофе и бутылки шампанского — у того товарища весь холодильник был шампанским забит, — я все-таки сделала моему любимому то, что мы все, девчонки, умеем. Кому тут все это грезилось, трудно сказать.
Не исключено, что Милка Колокольцева по крайней мере в три раза преувеличила это «долго-долго», но мы предпочитаем не нарушать ее чувство «гипертрофированного счастья», которое, несмотря на то что оно промелькнуло «быстро-быстро», осталось в ее памяти на всю жизнь.
1963, дальнейший март
Дубна
В семье Андреотисов после возвращения Антоши из Кремля воцарилась чуть ли не траурная и во всяком случае скорбная обстановка. Поэт в своей комнатушке просыпался поздно, вставать не хотел, лежал под пуховушкой и слушал, как осторожно ступает отец, как шелестит мать, как они переговариваются приглушенными голосами.
Квартира у них была хоть и академическая, четырехкомнатная, но по кубатуре и квадратуре небольшая. Впрочем, все размещались респектабельно и с уважением друг к другу — и родители в кабинете отца, и сестра в светлице, не говоря уже об Антоше, у которого был даже отдельный выход на лестницу. Была, конечно, и гостиная-столовая, где семья собиралась на ужин.
Вернувшись недавно с конференции ученых в Афинах, отец, Антон Аристархович, водрузил в простенке большую карту Греции. Неподалеку от столицы он нарисовал фломастером круг и сказал: «Здесь — наши корни». Это был остров Эгина. Мама Колерия Викторовна не очень-то поощряла поиски греческого происхождения. Сама она была исконная волжская русачка из Царевококшайска (никогда не называла Йошкар-Ола) и происходила, как в последние годы неопасно стало говорить, «из древа Лопухиных».
Что касается сестры Антонины, то она, хоть и была на три года младше Антона, держала себя так, будто была значительно старше гениального мальчугана. Она окончила Первый МОЛМИ и была на ура принята в аспирантуру по офтальмологии. Завершив трехгодичный срок, она, опять же на ура, защитила кандидатскую диссертацию и теперь получила место в институтской клинике глазных болезней. Каждое утро она производила серию быстрых и четких движений: комплекс прыжков, сгибаний и разгибаний, душ, свитер через голову, пятиминутный завтрак с газетой «Медработник», проверка портфеля и наконец трехминутный контакт с большим зеркалом в прихожей, который завершался трехразовым путешествием гребня через богатую шевелюру от лба назад через всю голову до кончиков волос.