Таинство

— Не думаю, что геи добры по отношению друг к другу, — заметил он ни с того ни с сего посреди рассказа. — А следовало бы быть повнимательнее. Ведь мы все заодно? Но как послушаешь, что говорят в баре, — свихнуться можно. «Я ненавижу черных». Или: «Я ненавижу атлетов». Или: «Я ненавижу трансвеститов, потому что они безмозглые тупицы». И я думаю: какого черта весь мир нас ненавидит?..

— Но не в Сан-Франциско.

— Это же гетто. И потому не в счет. Я приезжаю в Колорадо, и моя семейка достает меня денно и нощно, талдычит о том, что Господь хочет, чтобы я был нормальным, и если я не одумаюсь, то отправлюсь прямиком в ад.

— И что ты им отвечаешь?

— Вы с таким же успехом можете убеждать меня перестать дышать, потому что я гей вот здесь, — он ткнул себя пальцем в грудь, — душой и сердцем. Знаешь, чего я хочу?

— Чего?

— Я бы хотел, чтобы моя родня могла увидеть меня и тебя вот сейчас. Как мы бездельничаем, разговариваем, никого из себя не корчим. — Он помолчал, глядя в пол. — Ты счастлив?

— Вот сейчас?

— Да.

— Конечно.

— И я счастлив. Думаю, счастливее я никогда не был. А память у меня длинная. — Он рассмеялся. — Я помню, как увидел тебя в первый раз.

— Нет, не помнишь.

Дрю поднял на него взгляд, нежный и протестующий.

— Нет-нет, я помню, — сказал он. — Это было у Льюиса. Он давал бранч, и я пришел с Тимоти. Ты помнишь Тимоти?

— Смутно.

— Такой здоровенный старый трансвестит. Он взял меня под свое крылышко. Он привел меня с собой («Это малютка Дрю Данвуди из Мухосранска, что в Колорадо»), наверное, чтобы похвастаться. А я так нервничал, потому что там были все эти королевы, завсегдатаи вечеринок, которые знали всех и каждого…

— Или говорили, что знают всех и каждого.

— Верно. Они так часто сыпали именами, словно град шел, и время от времени кто-нибудь оценивающе поглядывал на меня, словно я кусок мяса. Я помню, ты опоздал.

— Вот оно что, — сказал Уилл. — Значит, привычку опаздывать ты перенял у меня.

— Я все у тебя перенял. Все, что хотел. Ты дарил мне свое внимание, словно ничто другое не имело значения. До того момента я не был уверен, что останусь. Думал, это все не для меня. Я чужой здесь, среди этих людей. Собирался следующим самолетом улететь домой и сделать предложение Мелиссе Митчелл, которая тут же вышла бы за меня и позволила бы делать у нее за спиной все, что мне взбредет в голову. Так я планировал, если здесь у меня ничего не получится. Но ты заставил меня поменять решение.

Уилл нежно погладил Дрю по лицу.

— Нет, — сказал он.

— Да, — ответил Дрю. — Может, тебе запомнилось это по-другому, но ты ведь не был в моей голове. Именно это и произошло. Мы даже в постель улеглись не сразу. Тимоти этак презрительно сказал, что ты плохой парень.

— Правда?

— Он сказал, ну, я не помню точно, что ты псих, что ты англичанин, что ты зажатый, что ты показушник.

— Я-то как раз не был зажатый. Остальные — может быть.

— Как бы там ни было, ты мне не позвонил, а я тебе звонить боялся, чтобы не разозлить Тимоти. Я вроде как зависел от него. Он оплатил мой билет, я жил в его квартире. А потом ты позвонил.

— А остальное — уже история.

— Не иронизируй. У нас были прекрасные моменты.

— Это я помню.

— И конечно, когда мы расстались, вернуться в Колорадо я уже не мог. Я был на крючке.

— А что сталось с Мелиссой?

— Ха. Тебе это понравится. Она вышла замуж за того парня, с которым мы дрочили друг другу, когда учились в школе.

— Так у нее склонность к гомикам, — сказал Уилл, слегка изменив позу, и Дрю снова прижался к нему.

— Может быть. Я иногда вижусь с ней, когда приезжаю домой. Ее детишки ходят в ту же школу, что и дети моего брата, и мы сталкиваемся, когда я прихожу за ними. Она все еще хорошо выглядит. Вот…

Он запрокинул голову и поцеловал Уилла в подбородок.

— Это история моей жизни.

Уилл крепче прижал его к себе.

— А что случилось с Тимоти? — спросил он. — Мы перед ним в долгу.

— Ну, он умер вот уже лет семь или восемь. Кажется, когда он заболел, его любовник бросил его, и он умер в одиночестве. Я узнал об этом после Рождества, а он умер на День благодарения. Его похоронили в Монтерее. Я езжу туда время от времени. Кладу цветы на могилу. Говорю, что все еще думаю о нем.

— Это хорошо. Ты хороший человек, ты это знаешь?

— А это важно?

— Да, я начинаю думать, что важно.

Потом они занимались любовью. Нет, это было не горячечное, не знающее никаких преград соитие их первой любви, как восемнадцать лет назад, и не слегка боязливая встреча, как несколько ночей назад. На сей раз они сошлись не в соревновании и не в трюкачестве, они сошлись как любовники. Неторопливо отдавались своей чувственности, с ленивой непринужденностью обмениваясь поцелуями и прикосновениями, но воспаляясь с каждой минутой. Каждый по-своему становился все более требовательным, каждый по-своему — более уступчивым. Они играли, возносясь на гребень волны и падая вниз, настойчиво двигаясь к пункту назначения, который они обсудили и запланировали. Уилл не трахал, никого в течение четырех лет, а Дрю, хотя прежде и был жаден до секса, дал зарок им не заниматься, поскольку это сопряжено с таким риском. Данное действо никогда, даже в менее сложные времена, не было естественным, несмотря на все разговоры фермеров со Среднего Запада про слюну и немного похоти. Это было сознательное, обусловленное страстью деяние, в особенности в разгар чумы, когда под рукой нужно было держать презерватив и смазку, а избавиться от слабой, но одолевавшей тебя тревоги (как и от эрекции) было невозможно. И вот теперь они нежно совокуплялись в гнезде из подушек и к удовольствию обоих.

Когда они закончили, Дрю отправился в душ. Мистер Чистюля — так называл его Уилл. Это не было чем-то новым: Дрю нужно было немедленно отмыться от последствий секса, когда тот заканчивался. Он говорил, что в нем живет церковный служка, на что Уилл отвечал: «Только что был англичанин. Сколько же в тебе разных людей?»

Дрю, рассмеявшись, отправился в ванную и закрыл дверь. Уилл слышал приглушенные звуки душа, плеск струй по плитке на полу, потом звук изменился — вода ударяла по плечам и спине Дрю. Он прокричал что-то, но Уилл не разобрал слов. Он потянулся, испытывая двойную роскошь усталости и сытости, сознание помутилось.

«Мне бы тоже нужно помыться, — подумал он, — я весь сальный, потный и вонючий. Дрю не ляжет со мной в постель, пока я не помоюсь».

Поэтому он изо всех сил боролся со сном, хотя это было нелегко. Два раза Уилл погружался в неглубокую дремоту. В первый раз он проснулся, когда душ выключился и Дрю стал напевать что-то немелодичное, вытираясь полотенцем. Во второй раз — услышав, что Дрю топает вниз по лестнице.

— Я пошел попить, — крикнул он. — Тебе что-нибудь надо?

Уилл, преодолевая головокружение, сел. Зевнул и посмотрел на преступника у себя между ног. «Пришлось тебе потрудиться?» — сказал он, взяв член в руку и помахав им туда-сюда. Потом сбросил ноги с кровати, перевернув одну из свечей. «Мать твою», — пробормотал он, наклоняясь, чтобы поставить ее на место. Запах погасшего фитиля резко ударил в ноздри. Когда Уилл выпрямился, комната запульсировала. Решив, что сделал это слишком быстро, он закрыл глаза. Белые пятна бились и под веками. Он вдруг ощутил приступ тошноты. Постоял, покачиваясь, в изножье кровати, ожидая, когда это ощущение пройдет, но оно, напротив, усилилось, волны тошноты поднимались из желудка. Он снова открыл глаза и двинулся к холлу, не желая закончить вечер, заблевав комнату, в которой он только что с такой нежностью занимался любовью. Он отошел от кровати не больше чем на ярд, как от боли в желудке сложился пополам. Упал на колени среди остатков пиршества, все его чувства обострились. Он ощущал запах подгнивающих фруктов, которые были свежими три часа назад, сыра, сметаны, которая теперь начала сворачиваться, словно жар этой комнаты и того, что в ней происходило, ускоряли гниение. Дурной запах был слишком силен. Его начало рвать, живот схватило судорогой, белые точки загорались перед глазами, затопляли комнату…