Так было

Постель показалась Степану холодной и неприветливой. Он зябко свернулся калачом, сунул руки между колен, согрелся и заснул, как в черную яму провалился. И сразу услышал над ухом звавший его голос:

— Степа… Степа! Да Степа же!

Еле выкарабкался из липкой черноты сна. Открыл глаза. Над ним склонилась мать.

— Едва добудилась. И нос тебе зажимала, и щекотала.

— Сколько времени? — сонно пробормотал он.

— Третий час. К тебе Аня Таран пришла.

Скинув одеяло, он сел на кровати.

— Аня?

— Да-да…

— Что за чертовщина, — бормотал Степан, торопливо натягивая гимнастерку. Застегнул штаны и босиком зашлепал в кухню.

Аня стояла, привалившись, спиной к притолоке у дверей.

— Что случилось?

— Срочно в парткабинет. Собрание партактива. По пути зайди за Горбуновым. Поторапливайся, — не переводя дыхания, выпалила она. И ушла.

Стало тревожно на душе. В голову полезли разные нехорошие мысли. Одна неприятнее другой. «Новое наступление немцев? Напала Япония? Или Турция? Вредительство? Пожар?» От дурных предчувствий защемило сердце.

Поспешно накинул ватник, натянул шапку. «Пока, мам». — И нырнул в дверь.

Едва сошел с крыльца, пронзительный морозный ветер с такой силой ударил в бок, что чуть не повалил. «Ого!» — изумился Степан и, согнувшись, пошел навстречу ветру.

Чем ближе к парткабинету он подходил, тем чаще встречались люди. Они молча продирались сквозь снежную завесу. С разных концов большого поселка шли и шли коммунисты в свой районный комитет.

В коридоре парткабинета сидел помощник секретаря и записывал фамилии пришедших. Их собралось уже несколько десятков. Они толкались здесь же в коридоре, курили, вполголоса переговаривались.

— Не слышал, в чем дело?

— Нет.

— Может, на фронте какая заваруха?

— Черт его знает.

— Почему так вдруг? Можно бы и с вечера провести.

— Говорят, второй час заседает бюро.

— Значит, что-то важное.

— Скорей бы уж.

— Подождешь.

А народ все прибывал. Люди входили, отряхивали снег, топали валенками, потирали озябшие руки. Здоровались. Сходились в кучки, и опять тревожные взгляды, вопросы и вопросы без ответов.

Волнение росло. Наименее выдержанным уже не стоялось и не сиделось. Они вышагивали взад и вперед, как заводные. Наконец распахнулась дверь зала заседаний. Федотова сказала усталым, сипловатым голосом:

— Заходите, товарищи.

Зал парткабинета небольшой. Его заполнили до отказа. Молча расселись. Скинули шапки и застыли в ожидании.

На сцене — длинный стол. За ним сидели члены бюро райкома.

Медленно поднялся Рыбаков. Прищурил покрасневшие глаза, оглядел слабо освещенный зал. Взял со стола какую-то бумажку. Повертел в руках, положил на место.

— Товарищи! Чрезвычайное собрание партактива считаю открытым. На повестке дня один вопрос — телеграмма председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина.

Люди в зале подались вперед. Десятки загоревшихся глаз устремились на говорившего. А он снова взял со стола прямоугольный листок бумаги, по которому разбежались крупные красные буквы, и прочел:

— Первому секретарю Малышенского райкома ВКП(б) Рыбакову.

Сделал небольшую паузу и очень медленно прочитал телеграмму до конца.

Синельников от волнения слышал не все. Ему запомнилось только одно:

«Если в ближайшие дни мы не получим хлеб, наступление Красной Армии будет остановлено… Успех войны сейчас решает хлеб. Предлагаю немедленно изыскать и сдать государству 1400 центнеров хлеба…»

Когда Василий Иванович дочитал телеграмму до конца, в зале никто не шелохнулся. Люди осмысливали услышанное. Потом по рядам прокатился глубокий вздох, и снова все стихло. Темное, будто отлитое из бронзы лицо Рыбакова дрогнуло, ожило, и сквозь стиснутые зубы медленно поползли слова: тяжелые, угловатые, раскаленные.

— Хлеба в стране нет. Если мы его не дадим — кто еще даст? План хлебосдачи мы недовыполнили. Кое-где до сих пор еще не отмолотились. В эти колхозы мы направили уполномоченных. Но среди них объявился шкурник, которому личный уют дороже интересов армии и народа. Куклев здесь?

В зале поднялся худощавый человек в зеленом ватнике с хромовыми лацканами и налокотниками. Лицо его было испуганным.

— Здесь, — проговорил он тихим, плаксивым голосом.

— Сколько хлеба сдал вчера колхоз, в котором вы уполномоченным?

Куклев молчал.

— А позавчера? Молчание.

— Сколько сдал за прошлую пятидневку? — с плохо скрываемым бешенством допрашивал Рыбаков.

— Н-не знаю. Я оттуда уехал.

— Кто разрешил?

Куклев низко опустил голову.

— Райком партии надеется, что коммунист Куклев организует хлебосдачу, а он дезертировал с переднего края. И это в то время, когда хлеб дороже и важнее боеприпасов и оружия. Дезертиры и шкурники партии не нужны. Предлагаю Куклева исключить из рядов ВКП(б). — Он повернулся к членам бюро. — Может, есть другие мнения? Нет? Голосую. — И поднял руку вверх.

Проголосовали все члены бюро.

— Клади сюда партбилет и можешь идти досыпать.

Неверными, заплетающимися шагами Куклев подошел к сцене. Долго вытаскивал из внутреннего кармана партийный билет. С глухим стуком положил на стол красную, бережно обернутую в целлофан книжечку, пошел из зала.

— Так будет с каждым, кто ставит свои интересы выше интересов партии и Родины, — отчеканил Рыбаков. И тем же жестким голосом заговорил о другом. — Прений открывать не будем. Армия ждет хлеба, а не слов. Сейчас же, я подчеркиваю, сейчас же все выедут в колхозы. Кто куда едет и задание — доложит Тепляков. Информировать райком каждый день! На выполнение задания — декада. Семенное зерно не трогать. Весна на носу, а семян не хватает. Нужно найти хлеб и дать его армии. Все. Давай, Тепляков.

Тепляков встал. Пошебуршал бумагами, отыскивая нужную. Сказал: «Ну-к шеж, слушайте», — и стал читать. Фамилия, колхоз, цифра задания. Дочитав список до конца, сел.

— Есть у кого возражения? — Снова поднялся Рыбаков. — Значит, решено. Выезжать немедленно. По прибытии на место доложить райкому. И чтобы никаких радикулитов…

Шамов вздрогнул, ожидая, что вот сейчас, сию минуту Рыбаков скажет что-нибудь нехорошее о нем. От этого человека только и жди неприятности. У него камень за пазухой не залежится. Что думает, то и выложит, ничем не смущаясь. В последнее время Богдан Данилович все чаще ловил на себе испытующий взгляд Рыбакова. Под ним Шамов чувствовал себя неуверенно, будто Рыбаков видел его насквозь, со всеми его потаенными мыслями. Оказавшись наедине с Рыбаковым, Богдан Данилович обычно спешил заговорить о чем угодно, лишь бы отвлечь внимание Василия Ивановича, либо уходил от него. Особенно боязлив он стал после расширенного заседания бюро райкома партии, на котором обсуждали итоги хлебозаготовок за 1943 год.

Выступая там, Рыбаков похвалил Федотову и Новожилову за то, что спасли урожай, и, отыскав взглядом Шамова, сказал: «Все бы так собой не дорожили ради общего дела! Побыстрей бы мы к победе двигались. А то кой у кого своя рубашка совсем к коже приросла. Без мяса и крови ее уже не снимешь. Это я о тебе, Шамов. Не нравится мне твоя болезнь! Она всегда приходит как по заказу, в самую трудную минуту, перед атакой. Пока в окопе — ты вполне боеспособен. На бруствер лезешь — за спину держишься. А когда все бросаются в атаку — ты под кустом с грелкой лежишь».