Так говорил Заратустра
Шрифт:
— о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец — к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Если люблю я море и все, что родственно морю, особенно когда оно гневно противоречит мне;
если есть во мне та радость поиска, что мчит паруса навстречу неизведанному, если есть в радости моей радость морехода;
если некогда ликование мое восклицало: «Берег скрылся из вида — ныне спали с меня последние путы,
— беспредельность бушует вокруг, где-то там, вдалеке, призывно сияет пространство и время, вперед!
— о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец — к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Если добродетель моя — добродетель танцора, и я часто обеими ногами нырял в золотисто-изумрудный экстаз;
если злость моя — злость смеющаяся, обитающая среди роз и под изгородью из лилий;
— а в смехе все злое располагается друг подле друга, но освященное и оправданное блаженством своим;
— и если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело — танцевало, а дух сделался птицей: и поистине, это и есть альфа и омега моя!
— о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец — к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Если некогда я простирал над собой тихое небо и на собственных крыльях стремился в свои небеса;
— если, играя, я плавал в глубинах света, и птица-мудрость прилетала к свободе моей;
— и говорила мне так: «Взгляни, нет ни верха, ни низа! Всюду взмывай, вверх ли, вниз ли, — ты легкий! Пой! Перестань говорить!
— разве все слова не для тех, кто тяжел? Не лгут ли они тому, кто легок? Пой! Перестань говорить!»:
— о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец — к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Часть четвертая и последняя
— О, кто совершил больше безрассудств, чем милосердные? И что причинило больше страданий, чем безумие сострадательных?
Горе любящим, еще не достигшим той высоты, которая выше сострадания их!
Так сказал мне однажды дьявол: «Даже у Бога есть свой ад — это любовь его к людям».
А недавно я слышал от него: «Бог умер, из-за сострадания своего к людям умер он».
Жертва медовая
И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, а он не замечал этого; но волосы его поседели. Однажды сидел он на камне рядом с пещерой своей и молча смотрел вдаль, на вздымавшиеся пучины морские; звери его задумчиво ходили вокруг и, наконец, остановились перед ним.
«О Заратустра, — сказали они, — не высматриваешь ли ты счастье свое?» — «Что мне счастье! — отвечал Заратустра. — Давно уже не стремлюсь я к счастью — я стремлюсь к делу своему». — «О Заратустра, — продолжали звери, — ты говоришь так, словно сверх меры преисполнен блага. Ты как будто плывешь в лазоревом озере счастья!» — «Ах вы, хитрецы, — отвечал Заратустра, улыбаясь, — какой удачный образ выбрали вы! Однако вы знаете, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную
волну: оно гнетет и не отстает от меня, словно растопленная смола».Тогда звери снова стали ходить вокруг в раздумье и затем опять остановились перед ним. «О Заратустра, — говорили они, — так вот почему становишься ты все желтей и темней, хотя волосы твои белеют и делаются похожими на лен? Взгляни, ты и вправду словно покрыт смолой!» — «Что вы такое говорите, звери мои, — смеясь, отвечал Заратустра, — поистине, оклеветал я счастье свое, сравнив его со смолой. Со всеми плодами, которые созревают, происходит то же, что и со мной. Это — мед в жилах моих; он делает кровь мою гуще, а душу — спокойнее». — «Должно быть, так и есть, — ответили звери, приближаясь к нему, — а не хочешь ли ты подняться сегодня на высокую гору? Воздух прозрачен, и с горы мир виден лучше, чем когда-либо». — «Да, звери мои, — отвечал он, — прекрасен совет ваш и по сердцу мне он: я поднимусь на высокую гору! Но позаботьтесь о том, чтобы был у меня мед — желтый, чистый, прозрачный, холодный, как лед, золотистый сотовый мед. Ибо знайте, — там, наверху, хочу принести я жертву медовую.»
Но когда Заратустра достиг вершины горы, он отослал зверей, сопровождавших его, домой и, убедившись, что остался один, рассмеялся от всего сердца и сказал, оглянувшись вокруг:
«Я говорил о жертвах и о жертве медовой; но это было только уловкой и, поистине, полезным чудачеством! Здесь, наверху, могу говорить я свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными их.
Жертвовать? Скорее расточаю я то, что дарят мне, я — расточитель с тысячью рук: как посмею я назвать это жертвой!
И когда желал я меда, я желал только притравы и сладкого, густого медового сока, которым лакомятся ворчуны-медведи и диковинные хищные птицы:
— лучшей притравы, столь необходимой охотникам и рыболовам. Ибо если похож этот мир на лес, населенный дикими зверями, и на охотничьи угодья, то, по-моему, еще больше похож он на бездонное и изобильное море,
— на море, полное пестрых рыб и крабов, море, которому возрадовались бы даже боги и захотели бы сами стать рыболовами и забрасывать сети свои: так богат этот мир большими и малыми чудесами!
Особенно человеческий мир, человеческое море: в него закидываю я золотую удочку свою и говорю: разверзнись, человеческая бездна!
Разверзнись и выброси мне рыб и сверкающих крабов! Лучшей притравой своей приманю я сегодня самых диковинных человеческих рыб!
— само счастье свое я закидываю вдаль, во все края, между восходом, зенитом и закатом, чтобы увидеть, много ли рыб среди людей станет биться и дергаться на приманке счастья моего,
— пока, попавшись на острые, скрытые крючки мои, не придется достигнуть им всем — этим разноцветным пескарям бездны — высоты моей, высоты самого яростного ловца человеков [1] и рыб.
1
Ср.: Матф. 4, 19.
Ибо таков я изначально, влекущий и манящий, тянущий вверх и возвышающий, воспитатель и надсмотрщик, который не напрасно внушал некогда сам себе: „Будь тем, кто ты есть!“.
Пусть же теперь поднимаются они вверх, ко мне: ибо жду я знамения, возвещающего, что настал час нисхождения моего; а сам я пока еще не спускаюсь в море людское, в которое некогда предстоит мне погрузиться.
Потому и жду я в этих горах, лукавый и насмешливый, без терпения и без нетерпения, а, скорее, как тот, кто разучился даже терпеть, поскольку „терпеть“ ему больше уже не приходится. [2]
2
Игра слов «geduld» — терпение и «dulden» — терпеть, страдать.