Так ли плохи сегодняшние времена?
Шрифт:
Дорогой сэр!
Я прочел от начала до конца историю Шамелы, какой она предстает в любезно присланных вами списках с подлинных писем, и теперь жестоко стыжусь того поспешного и необдуманного мнения, которое прежде составил об той книге. Негодую равно и на саму наглую дрянь, и на автора ее Жизни, и хотя заблуждение было всеобщим и число обманувшихся спасает меня от позора, ведь зачем-то был дан мне разум.
Поскольку вы были столь любезны прислать мне разрешение на публикацию и заверили меня, что списки точны, я не стану ждать оригиналов и как можно скорее восстановлю в глазах света истину и справедливость.
Поскольку из заключения последнего ее письма явствует, что негодница уже в городе, я решил навести о ней справки, но пока безрезультатно; как только преуспею в этом расследовании, незамедлительно извещу вас обо всем, что мне удастся открыть. Прошу извинить краткость этого письма, вскоре я потревожу вас посланием намного обширнейшим.
Остаюсь
Вашим, дорогой сэр, Вернейшим слугой, Т. Тиклтекст.
P. S. Сейчас получил достоверное известие о том, что мистер Буби застал свою жену в постели с Вильямсом; ее он выставил из дому, а на него подал иск в духовный суд.
Р. Л. СТИВЕНСОН (1850–1894)
Печатание «Клариссы» еще не завершилось, когда случай свел на постоялом дворе в Хаунслоу [43] мистера Филдинга и мистера Ричардсона, и поскольку они были там единственными проезжающими, то автор «Джозефа Эндрюса» предложил творцу «Памелы» забыть о вражде и по-приятельски пообедать. Мистер Ричардсон ответил согласием; после бутылки вина, распитой с большим усердием, он слегка захмелел и стал похваляться успехом у читателей, своей неслыханной славой, а также письмами, которыми его засыпали представительницы прекрасного пола и даже иные вельможи, умоляя пощадить Клариссу.
43
Хаунслоу-Хит — пустырь на западной окраине Лондона, небезопасное тогда для путников место. Сценическая судьба «Евридики» не сложилась. Она была провалена на премьере. Опубликовав текст, Филдинг еще раз выставил ее под названием «Осуждение Евридики» — с тем же неуспехом. С третьей попытки фарс игрался под названием «Освистанная Евридика». Он шел в паре с «Историческим календарем за 1736 год» и, естественно, разделил успех «Календаря». Позже «Евридика» не ставилась.
— Видит Бог, я не желаю отставать от других! — вскричал мистер Филдинг. — И раз представилась такая возможность, позвольте и мне попросить вас как человека любезного: пощадите эту леди!
— Изволите смеяться, — ответил мистер Ричардсон, — а моим участливым корреспондентам отнюдь не до смеха. Уверяю вас, мою типографию осаждают просители, причем многие не в силах сдержать слезы; даже на чашку чая меня приглашают на том условии, что я пощажу Клариссу.
— Довольно скучная у вас жизнь, — заметил мистер Филдинг.
— Такова цена славы, — скромно обронил мистер Ричардсон. — Это бремя сладостно.
В этом духе разговор продолжался; если не считать недолгого отсутствия мистера Филдинга, бывшие враги пробыли в обществе друг друга почти до вечера. Потом был затребован счет, расходы поделены пополам. Мистеру Ричардсону полагалась небольшая сдача.
— Сэр, — напомнил он слуге, — я жду.
— При одном условии, — ответил тот. — Пощадите Клариссу.
— Мистер Филдинг, — объявил мистер Ричардсон, — это ваши проделки. Вы подучили молодчика выставить меня на посмешище.
— Пропади он пропадом, этот молодчик! Я знать его не знаю, — ответил мистер Филдинг.
— Он, точно, спросил у меня ваше имя — и я сказал, а что до остального, то он, должно быть, узнал все от герцога Камберлендского, тот час назад менял здесь лошадей.
Выйдя наружу, мистер Филдинг, будучи нетерпеливым всадником и сославшись на дела в городе, распрощался с мистером Ричардсоном и ускакал. Собеседник же его тронулся в путь степенным шагом и по дороге был принужден дважды вспомнить о своем остроумном противнике. Досмотрщик у заставы отказался его пропускать, если он не пощадит Клариссу; а чуть позже на пустыре к нему подскакал некто, приставил к его лбу пистолет — «Кошелек или жизнь!» — и обомлел: «Уж не мистер ли вы Ричардсон? — спросил он. — Если да, то не нужно мне никаких денег, только пощадите Клариссу».
На счастье, послышался топот приближавшегося военного отряда, спугнувший просвещенного разбойника; мистер Ричардсон перестал трепетать за свою жизнь, но душевного покоя не обрел. С тяжелым сердцем добрался он домой, рано лег спать, быстро заснул и около двух часов ночи был разбужен шумной компанией безголосых певцов, многие из которых были навеселе. Без малого два часа кряду эти меломаны истошными голосами кричали на мотив «Лиллибулеро»: «Пощади Клариссу, Ричардсон!» Возможно, их хватило бы и на всю ночь, не пугни их ружьем разъярившийся сосед. Наутро вся улица бурлила по поводу ночного бесчинства, и многие, в их числе благородный обладатель ружья, явились в типографию и высказали свои претензии, не слишком себя сдерживая. Мистер Ричардсон как раз увещевал последнего, когда кто-то из вчерашних певцов заорал под самым окном: «Пощади Клариссу, Ричардсон!» И мистер Ричардсон устремился на улицу и за некую мзду купил молчание наглеца. Через десять минут пришлось откупаться от второго; потом в течение получаса явились третий и четвертый; и наконец, после краткого затишья, опять появился первый, успевший пропить свою выручку. К этому времен хихиканье собственных подмастерьев и откровенные насмешки соседей так доняли мистера Ричардсона, что он выскочил и отвесил горластому вымогателю оплеуху, тот не замедлил ответить тем же — завязалась драка, и мистер Ричардсон не успел опомниться, как его взяли под стражу и без шляпы и парика, с разбитым в кровь носом доставили в Вестминстерский полицейский суд. В судейском кресле сидел мистер Филдинг; выслушав рассказ уличного певца, он не мог сдержать своего возмущения свирепостью учиненной расправы.
— Но вы еще меняне выслушали! — вскричал мистер Ричардсон. — Я требую, чтобы меня выслушали.
— С удовольствием выслушаю вас, мистер Ричардсон, — ответил автор «Тома Джонса», — но при одном условии: что вы — пощадите Клариссу.
Евридика,
Плутон.
Евридика.
Орфей.
Харон. Прозерпина. Духи и прочие.
Автор. Погодите,
погодите, мистер Четвуд, задержите увертюру, дьявол еще не одет. Он только-только приладил раздвоенное копыто.Критик. И как вы, сударь? В каком настроении?
Автор. В наилучшем. Если публика хотя бы вполовину настроена так же, я ручаюсь за успех своего фарса.
Критик. Я желаю ему успеха, но, поскольку, вы говорите, он основан на древней легенде об Орфее и Евридике, боюсь, некоторая часть публики может быть незнакома с ней. Может, кому из друзей стоило написать страничку-другую для зрителей вашей «Евридики» и ввести их в курс дела?
Автор. Не надо, всякий узнает об этой легенде столько же, сколько знаю я, заглянув в конец словаря Литтлтона [44] , я сам оттуда взял эту историю. И потом, сударь, это предание широко известно. Кто не слышал о том, что Орфей сошел в царство теней за умершей женой и так очаровал Прозерпину своим пением, что та позволила ему забрать ее обратно — при условии, что по пути он не оглянется на нее, а он не удержался и потерял ее навсегда? Дорогой, это знает любой школьник.
44
Адам Литлтон (1627–1694), духовник Карла 11, лексикограф, собиратель древностей. Автор словарей латинского (1673) и (незавершен) греческого языков. «Историю» Евридики изложили Овидий в «Метаморфозах» (I, 1—85; IX, 1—66), Вергилий в кн. 4 «Георгик». Возлюбленная фракийского поэта и музыканта Орфея, сына Каллиопы, музы пения и эпической поэзии, Евридика, спасаясь от преследования Аристея, бога земледелия, наступила на ядовитую змею. Хранивший верность памяти Евридики Орфей был растерзан менадами за отказ принять участие в их оргии.
Критик. Но хоть просветить тех Щеголей [45] , которые вообще не ходили в школу.
Автор. А пусть они узнают от тех, которые ходили. Вы, главное, защитите меня от критиков, а Щеголей я не боюсь.
Критик. Да ведь добрая половина Щеголей и есть критики, сударь.
Автор. Ей-богу, я бы скорее заподозрил, что каждый второй голландец — учитель танцев [46] . Знай я про это заранее, я бы немного пощадил Щеголей. Наверное, придется снять первую сцену.
45
«Щеголь» (от «щегла»), «франт», «фат» — так традиционно переводят «beau» и его синоним «fop», которыми пестрят английские тексты XVIII в. — настолько знаковой была эта фигура. Своим броским своеобразием она и прежде привлекала к себе внимание — Шекспира («Как вам это понравится»), Ф. Бомонта и Д. Флетчера («Щеголь» — «Coxcomb»). Свой щеголь был в роду Филдинга — Роберт Филдинг Щеголь (так в документах: Beau; 1651–1712), конюший королевы Анны, двоеженец. В 1760–1770 гг., при Георге III, франтов называли «макарони» — за приверженность итальянской кухне (вкупе с итальянской оперой и введенной еще Карлом II игрой в шары «пэлл-мэлл» — «palla-maglio», ит.). Они отличались манерностью поведения, демонстративно женственной внешностью (высокие красные каблуки, помада, мушки), отчего многих справедливо подозревали в нетрадиционной сексуальной ориентации. В послереволюционной Франции, спеша забыть ужасы якобинской диктатуры и террора, щеголи («incroyables» — фр.«невероятные») и щеголихи («merveilleuses» — фр.«восхитительные»), утрируя английскую моду 18 в., шокировали революционную мораль (при Директории) безудержной жаждой светских развлечений, эксцентричностью вида и манер. Российские «щеголи» — особая глава отечественной сатирико-назидательной литературы («Опыт модного словаря щегольского наречия» Н. И. Новикова в «Живописце», 1772; «Пригожая повариха…» и журналистика МД. Чулкова, комедии И. А. Крылова); в конце века эта франтящая публика называлась «петиметрами», а позднее, как и во всей Европе, — «денди» (шотландское слово, изначально: «маменькин сынок»). Эволюцию этого типа, его культурологическое значение выявил Жюль Барбе д’Оревельи в книге «О дендизме и Джордже Браммеле» (1845; есть русский перевод). Так, в своих маргиналиях Барбе отмечает: «Когда в России княгиня Дашкова отказалась от румян, это стало актом дендизма, может быть даже крайнего, ибо ее поступок был проявлением самой бесчинной независимости». Вероятно, Барбе был знаком с «Записками» княгини Екатерины Романовны, вышедшими на английском языке в 1840 г. «Актом дендизма» по необходимости,как следствие социально-гендерной мимикрии, можно посчитать и явление нашей княгини, ярко описанное А. И. Герценом в «Юной Москве» («Былое и думы»): «…княгиня Дашкова, восемнадцати лет, верхом, с саблей, среди крамольной толпы солдат…» Этот расширительно толкуемый «дендизм» (фольклорное преображение-перевоплощение, двойничество-«переодевание» в ренессансной комедии) может быть продолжен примерами: папесса Иоанна, Жанна д’Арк, «синие чулки», «кавалерист-девица» Дурова, Жорж Санд, Джордж Эллиот, «голубой ангел» Марлен Дитрих. С «денди» мы проследуем в европейский fin de siucle (О. Уайльд) и русский Серебряный век (М. Кузмин, С. Дягилев, 3. Гиппиус, «Мир искусства»). Тип щеголя неистребим, и достаточно скандальные, в глазах общественной морали, модификации его уже в недавние времена явили «тедди-бойз (-герлз)», «рокеры», «моды», «битники», «хиппи» на Западе, в России — «пижоны», «стиляги» и сегодняшняя попса. Общественноидеологическая протестность типа ослабевает, внешняя эпатажность нарастает — прежде всего в молодежной среде.
Неожиданный голос из древности: «…в дверях пиршественного помещения появился, как щеголь из комедии(курсив мой. — В.Х),какой-то гость, в чрезмерно роскошной одежде которого и сопровождавшем его множестве рабов виден был недостаток благовоспитанности» (Плутарх, «Моралии», Застольные беседы, Вопрос II).
46
Англо-голландская «торговая война» XVII в. создала традиционный образ голландца — пьяницы и сквернослова, недобросовестного партнера в делах. Уже в шекспировские времена голландский квартал в Лондоне пользовался скверной репутацией. Англо-русский фразеологический словарь А. В. Кунина приводит два десятка уничижительных словосочетаний с Dutch.