Так ли плохи сегодняшние времена?
Шрифт:
Александр. Боюсь, ты не сознаешь, что, пренебрежительно отзываясь о славе, с таким усердием добытой мною, ты колеблешь самые основы чести, коя поощряет и награждает все истинно великое и благородное; честь, великолепие и слава — чем они полнятся, как не дыханием премножества людей, чье уважение ты, ничтоже сумняся, ни во что не ставишь? Награда всегда прельщала благородные сердца; но, по своему убожеству, недоумки не могут это понять, а точнее, отчаявшись получить ее (а за какие заслуги?), они склоняют тебя разыгрывать напускное презрение. Какую иную награду уготовили себе все эти герои, покинув прелести покоя и богатства, отложив утехи и власть, положенные им в родном краю, оставив родные очаги и все, что дорого и желанно простонародью, и, невзирая на трудности и опасности, заняв и опустошив чужие города и земли; и не
Диоген. Твои же собственные слова (будь любезен, отступи немного, не засти мне солнце) убеждают меня в том, что ты понятия не имеешь об истинной чести. Если она заслуживает одобрение таких вот негодяев, то она точно презренная вещь, какой ты мне ее представил на суд; а истинная честь иного рода, она услада нашего духа и наказ мудрых мужей и богов; она сопутствует мудрости и добродетели и неразлучна с ними; и не в твоей власти заслужить ее, как не во власти твоих приспешников обладать ею. Что же до названных тобою героев, ставших, подобно тебе, проклятием рода человеческого, то я с готовностью соглашусь, что они гонятся за другой славой, хотя бы той, о которой ты сказал, — за одобрением своих рабов и сикофантов; которые, в таком вот случае на деле оказываются их повелителями, ибо даруют им награду за все свои труды.
Александр. Коли ты пытаешься убедить меня в том, что так хорошо представляешь себе, что такое для меня честь, я не хочу уступать тебе и желаю понять, что она для тебя; и я не уловлю даже тени ее, пока не схвачу ее суть и не уясню, в чем же твоя мудрость и добродетель.
Диоген. Не в том, чтобы разорять страны, жечь города, грабить и убивать людей.
Александр. Да, скорее в том, чтобы злобиться и бранить всех.
Диоген. Я браню их за порочность и безумство; одним словом, за то, что среди них много подобных тебе и твоим приверженцам.
Александр. Признайся, все твое ожесточение от зависти; она родит в тебе ненависть, и ненавистью пышет твоя брань; мною же руководит одна лишь жажда славы. Во мне нет ненависти к тем, на кого я нападаю, что видно по милосердию, с каким я обхожусь с ними, покорив.
Диоген. Оно бездушно, твое милосердие. Ты даешь одному то, что силой и грабежом отнял у другого; поступая так, ты возвышаешь его для того, чтобы он олицетворял собою игрушку судьбы и был повержен либо тобою же, либо кем-то наподобие тебя. А я бранюсь любя, чтобы, клеймя порок, отвадить от него людей и наставить их на путь добродетели.
Александр. — И ради этого ты оставил людей и удалился проповедовать деревьям и камням.
Диоген. Я оставил людей потому, что не могу мириться со злом, которое вижу и не приемлю в них.
Александр. Скорее потому, что не можешь вкушать блага, каких домогаешься от них. По той же причине я покинул свою страну, ибо те блага, что она могла дать, не утоляли мое честолюбие.
Диоген. Но я не приходил с чужбины грабить и разбойничать. Твое честолюбие погубило миллион народу, а я не причинил смерти ни одному человеку.
Александр. Да потому что не был на то способен; но ты сделал все, что было в твоих силах, кляня все и клоня к распаду чуть не стольких же, скольких я завоевал. Нет-нет, ты совсем не тихоня, каким хочешь представиться. В тебе больше величия души, чем выказывается наружу. Жалкие обстоятельства суть облака, часто скрывающие из виду и затмевающие блистательнейшие умы. Гордость не дозволит тебе признаться в страстях, удовлетворить которые судьба не дала тебе средств. Потому ты и отрицаешь честолюбие; ибо, даже требуй твоя душа столь же многого, как моя, я не видел бы лучшего способа, который твоя скромная фортуна могла бы предоставить тебе, чтобы ты тешил свое самолюбие, чем избранный тобою; ибо в своем добровольном уединении ты можешь созерцать свое величие. Тут ни один превосходящий тебя силой соперник не вступит с тобою в борьбу; и те ненавистные тебе, что обладают большей властью, большим богатством, большим счастьем, не явятся тебе на глаза. Но будь честен и признай, что поставь тебя случай во главе македонской армии…
Диоген. Поставь меня случай во главе целого мира, он не
заставил бы меня лучше думать о себе. И разве этот могущественный дух, столь, думается, превозмогающий мой собственный, должен выезжать за счет сонмов вооруженных рабов? И кто на самом деле совершил эти завоевания и обрел все эти лавры, которыми ты так кичишься? Приди ты в Азию один, империя Дария поныне стояла бы неколебимо. Не доведись Александру родиться, кто не скажет, что те же самые войска под командованием другого человека не могли бы натворить тех же — или даже больших бед? И потому честь, какой она тебе видится, никаким образом не принадлежит одному тебе. Ты присваиваешь себе ее всю, когда полагается тебе в лучшем случае равная со всеми часть. То есть не Александр, но Александр и его армия превосходят Диогена. И в чем же они его превосходят? В грубой силе, где их самих превзойдут таким же числом львы, волки или тигры. Армией, которая сумеет причинить несчастий во столько раз больше вас, во сколько вас больше Диогена.Александр. Так вот о чем ты печалишься. Ты ненавидишь нас за то, что мы можем причинить больше зла, чем ты. И я вижу, что тем самым ты заявляешь о своем первенстве передо мною: я-де заправляю другими ради своих завоеваний, тогда как все твои насмешки и проклятия исходят единственно из твоего рта. И если я в одиночку не могу покорить мир, то ты один можешь проклясть его.
Диоген. Пожелай я наложить на него проклятие, мне надо бы только пожелать тебе долгой жизни и преуспеяния.
Александр. Но тогда тебе пришлось бы пожелать добра другому человеку, а это противно твоей природе, она ненавидит всех.
Диоген. Ошибаешься. Для таких, как ты, долгая жизнь — величайшее бедствие; дабы воистину унизить твою гордыню, скажу тебе — во всей твоей армии, среди всех предметов твоего торжества не найдется никого, кто был бы несчастнее; ибо ежели утоление свирепых желаний есть счастье, а неудача в самых истовых устремлениях — несчастье (что не может, как мне думается, быть оспорено), тогда что сулит больше горя, чем вожделения, не могущие быть утоленными? Это, как ты убедишься немного поразмыслив, сказано про тебя; чего ты желаешь? Не наслаждения; тут Македония смогла бы удовлетворить тебя. Не богатства; даже будь твоя ненасытная душа вся исполнена алчности, она бы удовольствовалась сокровищами Дария. Не власти; иначе победа над Пором и то, что ты простер свои руки к самым отдаленным пределам мира, были бы достаточны для твоего честолюбия. Твое желание не есть желание чего-то определенного, и ничем определенным не может быть утолено. Оно ненасытно, как пламя, пожирающее все на своем пути и не умеющее остановиться. Сколь ничтожной должна казаться тебе твоя власть, раз она не может дать тебе то, чего ты хочешь; но сколь более презренным должен казаться тебе твой разум, который не может дать тебе понять, чего ты хочешь.
Александр. Во всяком случае, я постигаю твой разум и отдаю ему должное. Мне по душе, как ты мыслишь, и я заслужу твою дружбу. Я знаю, что афиняне оскорбили тебя, пренебрегли твоим учением и подвергли сомнению твою нравственность. Я отмщу им за тебя. Я поверну свою армию и покараю их за то, что они дурно обошлись с тобою. Ты будешь с нами; и, увидев их город в огне, торжественно возгласишь, что одна твоя обида навлекла на них это бедствие.
Диоген. Они, в самом деле, заслуживают это; и хотя я не признаю мести, наказание этих собак может послужить хорошим примером. Я принимаю твое предложение; но не станем размениваться на мелочи — пусть Коринф и Лакедемон разделят ту же судьбу. Они рассадники отребья, и один огонь очистит их. Боги! Сколь сладостно будет видеть, как подлецы, в насмешку честившие меня огрызливым псом, жарятся в собственных домах.
Александр. — Погоди, а не будет умнее сохранить города, особенно богатый Коринф, и только перебить жителей?
Диоген. К черту богатство, презираю его.
Александр. Тогда пусть оно будет отдано солдатам, ведь истребление его не сделает хуже участь горожан, которым мы перережем глотки.
Диоген. Верно… Тогда можешь отдать часть солдатам; но поскольку собаки уязвляли меня своим богатством, я, если позволишь, удержу немного — половину или немногим больше. Это даст мне по меньшей мере возможность показать миру, что я могу презирать богатство, обладая им, не меньше, чем я презирал его нищим.