Так ли плохи сегодняшние времена?

Но быть может, спросят: а рассмешат ли нас Сенека или Плутарх? Возможно, нет; но если вы, мой достойный друг, не глупец, чего я как человек вежливый не могу допустить, они оба (особенно последний) доставят вам больше удовольствия, чем если бы смешили. Со своей же стороны, заявляю, что даже самого Лукиана я не читал с большим наслаждением, чем Плутарха; но поистине удивительно то, что такие бумагомаратели, как Том Браун, Том Дэрфи и острословы нашего века, находят читателя, а писания столь превосходного, занимательного и плодовитого автора, как Плутарх, пребывают среди нас, и, как я могу заключить, весьма мало известны.

Правда, боюсь, состоит в том, что настоящий вкус это такое свойство, каким человеческая природа одарена очень скудно. Он редкость и плохо изучен, и хорошо, если двое авторов сойдутся в представлении о нем; пытавшиеся же растолковать его другим преуспели, кажется, лишь в том, что обнаружили свое неведение сего предмета. Если будет позволено высказать мое собственное мнение, я вывожу вкус из дивной гармонии между воображением и суждением; потому-то, может быть, столь немногие и обладали этим даром в сколько-нибудь значительной степени. Ни одно из двух само по себе никого им не наделит; ведь нет дела более обыкновенного, чем встречать людей, обладающих весьма живым воображением, весьма основательным образованием (каковое едва ли возможно приобрести, не располагая способностью к суждению) — и совершенно лишенных вкуса; и Лонгин, из всех людей обладающий, кажется, вкусом наиболее утонченным, изрядно озадачит своего читателя, буде тот попробует решить, воображение или суждение сей неподражаемый критик излучает ярче [66] .

66

Древнегреческий ритор и философ (III в. н. э.). Под его именем сохранилось сочинение I в. н. э. «Трактат о возвышенном». Переводы его в XVIII в. (во Франции его перевел Н. Буало) закрепили в западноевропейской эстетике термин «sublime».

Но что до большей части рода человеческого, она явно лишена любых признаков вкуса. В отношении этого свойства она едва покидает младенческое состояние. Первое, чему дитя радуется в книге, это картинка; второе — сюжет и третье — шутка. Вот он, истинный pons asinorum [67] , который одолеет весьма малочисленный читатель.

Наверное, из сказанного можно было бы сделать вывод, что настоящий вкус есть поистине дар одной лишь природы; а ежели так, спросят иные, во имя чего я старался показать, что люди лишены благословения и добиться его не в их силах?

67

Камень преткновения, букв. — мост для ослов (лат.).

И все же, хотя и очевидно, что наивысшая исполненность вкуса, подобно всякому другому совершенству, требует немалой помощи со стороны природы, сила искусства велика и сама по себе, а всего лучше, когда природа оказывает ему помощь, пусть и незначительную; по правде-то говоря, очень немногим не заронены в умы зернышки вкуса. «Всякому, — говорит Цицерон, — присуща способность смутно чувствовать, что в искусствах и науках хорошо, а что плохо, — даже безо всякой помощи искусства». Эту способность искусство, безусловно, в силах развить. Виною тому, что большинство людей не продвинулись далее обозначенного мною предела, либо недостаточность образования, либо (что, быть может, похуже) образование дурное.

Возможно, когда-нибудь в следующий раз я постараюсь вывести некоторые правила, следуя которым каждый сможет приобрести, по меньшей мере, какой-никакой вкус. Пока же я (сообразуясь с методою прививок) предпишу читателям, приуготавливая их к восприятию моих поучений, полное воздержание от всяких дурных книг. Со всею серьезностью прошу моих юных читателей всячески избегать прочтения любой современной книги, покуда она не получит сперва одобрения человека мудрого и ученого; и то же предостережение я адресую всем отцам, матерям и опекунам. «Худые сообщества развращают добрые нравы», — вслед за Менандром говорит апостол Павел [68] .

68

Первое Послание Коринфянам святого апостола Павла (гл. XV, 33). У Менандра этот стих содержится в пьесе «Таис». Дж. Мильтон (со ссылкой на которого обычно цитируют эту сентенцию) ошибочно считал его принадлежащим Еврипиду.

Дурные книги развращают разом и нравы, и вкус.

О ДОБРОДЕТЕЛИ И ПОРОКЕ «Борец», четверг, 24 января 1739–1740

— Vis recte vivere? Quis non?

Si virtus hoc una potest darejortis omissis Hoc age deliciis.

Horace [69]

Я не припомню более достойного мнения из всех дошедших до нас из древности, чем заключенное в краткой сентенции Платона, которую, я знаю, нередко цитировали: «Если бы люди могли созерцать добродетель нагой, каждый был бы в нее влюблен» [70] .

69

«…Хочешь счастливым жить? (кто ж не хочет?),

К счастью же путь лишь один — добродетель: о ней лишь заботься,

Бросив утехи».

Гораций. Послания, I, 6, 29–31. Пер. Н. Гинцбурга.

70

В диалоге «Пир» Платон (в другом диалоге сказавший: «…зрение — самое острое из наших чувств») выражает эту мысль «идеально», возвышенным образом: «божественная красота», «высшая красота», «красота насущных дел и обычаев» (то есть добродетель, как ее понимает Филдинг), «увидеть воочию в цельности ее идеи», и это последнее Филдинг «воплощает» в соблазнительный образ нагой прекрасной девы.

Некоторые философы, а раньше первоотцы, и кое-кто из нынешних богословов облекли ее в столь отталкивающие цвета, приписали ей столь суровый нрав и такую недоступность, что отпугнули слабейшую и праздную часть человечества от ее объятий, сами же либо отчаялись добиться успеха в своих собственных притязаниях, либо вобрали себе в голову столь непереносимое раскаяние, что были уже не в силах передаться в ее подчинение.

Некая секта, я упоминал ее ранее, воспользовалась этим пугающим образом, в который была обращена добродетель, и глумливо ополчилась на нее, пытаясь убедить человечество в том, будто эта внешне малопривлекательная дама и внутренних достоинств имеет немного. Будто какой бы безобразной она ни казалась в платье, в которое ее вырядили заступники, то был ее лучший вид; будто те потаенные красоты, о которых они столько говорили, были не более чем химерами их разума или, по меньшей мере, плутовством, предназначенным для того, чтобы надувать и дурачить толпу. В соперницы ей они разрядили и разукрасили со всей возможной пышностью и блеском смазливую юную девицу, прельстительную, уверяли они, и внешне, и внутренне, являющую собою в десять раз более ценный трофей, нежели та дама, по которой они так долго томились.

Некоторые из этих господ действовали в более скрытной манере, не называя имени девицы, которую они так расхваливали; другие же осмелели, отбросили ее маску и не постыдились объявить, что для всякого мудрого человека порок бесконечно предпочтительнее добродетели. Что всякий, кто намеревается преуспеть в жизни или достигнуть величия и счастья, должен обратиться к первому; что жажда и голод, плети и цепи суть единственные блага, какие добродетель сулит своим сторонникам. Что ее расположение — это верный путь к страданию и что тех, кого она возлюбила, она делала всего несчастнее.

Вследствие этого было написано некоторое количество научных трудов, наставлявших, как обладать первой девицей; или, оставив аллегории, были предписаны правила, как нам сделаться совершенными разбойниками.

И тем не менее, если мы обстоятельно изучим предмет, если совлечем с добродетели и порока их наружные украшения и покровы и увидим их нагими, в их чистой, природной безыскусности, мы, я верю, найдем, что добродетель содержит в себе все истинно ценное, что она может быть постоянной возлюбленной, верным другом и приятным попутчиком; порок же предстанет расфуфыренной лживой шлюхой, насквозь гнилой и испорченной, прельстительной лишь издали, обладанию которой неизбежно сопутствуют тревога, страдание, болезнь, нищета и бесчестие.

Добродетель — она ни жеманница, ни та суровая дама, какой ее представляют. Не обладает она и тем мрачным и непреклонным нравом, какой ей ошибочно приписывают. Если она и любит уединение, в каковом состоянии лучше сохраняет себя, она все равно не оставит вас в городах, при дворах и в казармах. Даже честолюбие — умеренное — она поощрит, но ни при каких обстоятельствах не позволит вам возвыситься и выделиться; между тем известно, что иных она восставила блюстителями Власти, Армии и Закона. Так что мы не найдем добродетель и выгоду враждебными друг другу, подобно огню и воде, как это полагал Потин у Лукана [71] . К тому же сколь желаннее положение, приобретенное средствами добродетельными, а не безнравственными. Добродетельный человек, по большей части, пользуется своим положением с душевным спокойствием, без опаски и достойно. Тогда как человек, низкими и бесчестными средствами добившийся власти, словно стоит на зубце скалы, открытый всем ветрам, в душе полный страха и тревоги, ненавидимый и преследуемый извне. Власть его редко продолжительна, всегда шатка, и оканчивается обычно крахом и позором.

71

Припоминая (а не цитируя, как обычно) античный источник, Филдинг чуть переиначивает слова Потина в контексте своих рассуждений. У Марка Аннея Лукана («Фарсалия», Книга восьмая. Пер. Л. Е. Остроумова):

«Как пламя от моря

Или земля от светил — отличается право от пользы».

Не меньше преимуществ у добродетельного человека и в средствах ублажить себя. Добродетель не воспрещает удовлетворять желания, добродетель воспрещает портить их излишествами. Умеренный человек умеет наслаждаться неизмеримо лучше сладострастника. Тело сладострастника вскоре хиреет, вкус притупляется, нервы расстраиваются и делаются не способны отправлять свою службу; а у знающего меру тело пребывает в добром здравии, нервы крепкие и чуткие, они передают мозгу самые утонченные ощущения. Пьяница вскоре перестает получать удовольствие от вина, обжора — от лакомств, распутник — от женщин. Умеренный человек наслаждается всем в наивысшей степени и во всем разнообразии, ибо не в природе человеческой доходить до предела во всех страстях, и стоит какой-либо одной завладеть человеком, как он жертвует всеми прочими ради этой одной. Добродетельный и умеренный человек имеет склонности, но он выдержан, и да будет мне позволено сказать: он имеет счастливую возможность удовлетворить все свои страсти.