Так называемая личная жизнь

Настроение было приподнятое, но редактор встретил Лопатина неприветливо:

–  Выскочил, как черт из бутылки! Если кто-то из фотокорреспондентов хочет увязаться с тобой и рассчитывает на протекцию - шиш с маслом! Все уже распределены и поедут туда, куда сказано.

–  Нет, но у меня самого к тебе дело, на пять минут.

–  Иди к заму или к ответственному секретарю, я занят.

–  У меня дело не к ним, а к тебе. Личное мое, лично к тебе.

–  Тогда жди. И не маячь за спиной - позову.

Болтаться в редакции и ждать пришлось долго, больше часа.

–  Ну, что у тебя такое?
– продолжая читать полосу и не поворачиваясь, спросил редактор, когда Лопатин сошел к ногу.

–  Мне может понадобиться оформить в Москву вызов для одной женщины.

–  Когда? Сегодня?
– сердито спросил редактор.
– Решил отметить женитьбой третью годовщину волны? Поздно хватился. Извини - недосуг.

–  Матвей, я серьезно.

–  А серьезно, так говори толком! Пять минут в твоем распоряжении.

Редактор повернулся от конторки и посмотрел на Лопатина обалдевшими от усталости глазами.

–  Ну?

–  Я хотел тебя предупредить, что, когда вернусь с фронта, мне может понадобиться оформить вызов и прописку у себя в Москве одной женщине с ребенком.

–  С твоим?

–  Нет, не с моим.

–  Откуда вызов?

–  Из Ташкента.

–  А кто она?

–  Заведует костюмерной в театре.

–  А кто она тебе?

–  В общем, сейчас все...

Редактор потер свой обалделые глаза, уставился на Лопатина и сказал:

–  Понимаю. До конца войны нельзя отложить?

–  Наверное, можно. Но я боюсь ее лишиться.

–  А у тебя с твоей бывшей женой и формально все покончено? Я уже забыл...

–  Да, и формально.

–  Ну что ж, надеюсь, еще успею помочь тебе в этом деле...

Слова "еще успею" какой-то непривычностью задели Лопатина, но тогда он их не понял. Понял много позже. А тогда, хотя и запнулся об них, не переспросил, потому что сам думал о другом.

–  Так или иначе, все будет сделано, если сам не передумаешь, - сказал редактор.

–  Я не передумаю. Я просто должен ждать ее ответа на свое письмо.

–  Теперь все?

–  Все. Гурский еще не выехал обратно, не знаешь?

–  Знаю. Еще не выехал! Разрешил ему на сутки задержаться в Ленинграде, с условном, что приедет с готовой заключительной корреспонденцией. А что ты за него беспокоишься? Уже не на фронте, в Ленинграде, не маленький, доберется.

–  Увижу сегодня его мать, хотел ей сказать.

–  Скажи, что все в порядке. Пока!

И редактор еще торопливей, чем в прошлый раз, сунул Лопатину руку. Это была его привычка прощаться с теми, кто уезжал на фронт.

Уже спускаясь от него, Лопатин зашел на второй этаж к дежурным стенографисткам. Хотел спросить, не звонил и не передавал ли чего-нибудь Гурский.

–  А вот он как раз передает вставку в свою корреспонденцию, - кивнула одна стенографистка на другую, которая, прижав к уху трубку, быстро писала в тетрадке свой закорючки.

–  Борис Александрович, тут у нас Лопатин, - сказала она в трубку.

– У вас что-нибудь есть к нему?
– И, оторвавшись от трубки, повернулась к Лопатину: - Говорит - пусть подождет. Он сейчас кончит.

Ждать пришлось минут пять.

Взяв трубку, он услышал веселый и хорошо слышный голос Гурского:

–  А я уже в Ленинграде! П-послезавтра увидимся. Твои пол-литра целы, так что, учитывая мою гвардейскую, а твою армейскую норму, можешь рассчитывать на одну т-треть.

–  Завтра уезжаю, - сказал Лопатин.

–  В каком направлении? Но в нашем?

–  Нет.

–  На сколько?

–  Видимо, надолго.

–  Тогда придется п-прикончить их без тебя. Маму уже не увидишь?

–  Увижу.

–  Передай, что я, как обещал ей, схожу завтра в своем штатском костюмчике в т-театр, посмотрю, сколько успею, до п-поезда. И ск-кажи, что носков хватило. Третью пару надену завтра в т-театр. Будь здоров! Известный тебе ас - Петя П-прокофьев, которому я вставил фитиль, - наступает мне на п-пятки, спешит поведать своему редактору о причинах своей неоп-перативности... Будь зд-доров!

Лопатин вышел на улицу. Ночь была светлая и теплая. Завтра, как и тогда, в начале войны, будет самый длинный день в году.

Перед зданием "Известий", у репродуктора, стояли люди. По радио передавали те самые итоги трех лет войны, которые вычитывал сейчас за своей стойкой редактор: "Война теперь идет к концу. Но оставшаяся часть пути к полной победе будет нелегкой. Война вступила в самую ожесточенную, решающую и наиболее трудную фазу..."

Передача кончалась, и Лопатин не стал се слушать дальше. В кармане у него лежала уже один раз прочитанная во время скитаний по редакции полоса завтрашней газеты.

"Перечту еще раз перед сном", - подумал он.

14

К войне не идет слово "торжество", и все-таки все происходившее за эти пол гора месяца на всех трех Белорусских и Первом Прибалтийском фронтах было торжеством над немцами, над их железным катком, когда-то, в сорок первом, как раз тут быстрее и страшнее всего прокатившимся через нашу прорванную оборону, через наши оказавшиеся бесполезными противотанковые рвы, через наши не успевшие взлететь на воздух мосты и через наши собственные, полуразрушенные в те дни, души, в которых что-то до конца разогнулось и распрямилось только теперь, в это лето.

Оно, это лето, начиная с первого же фронтового дня, проходило для Лопатина под знаком какой-то особенной везучести. Он все время попадал туда, где дела шли всего удачней, и радостно удивлялся этому, хорошо помня, как часто все выходило как раз наоборот.

Но на седьмую неделю нашего еще небывало стремительного наступления, когда, начав в июне под Витебском, к августу махнули так, что казалось, вот-вот будем в Восточной Пруссии, он все-таки угодил на самое дно войны, влип в такую переделку, после которой - ставь свечку, что жив.