Так называемая личная жизнь

–  А с вашим командиром танка вы давно вместе?

–  С Вахтеровым? Давно, с Витебска. А знакомы еще раньше - в Нижнем Тагиле весной машины получали и эшелоном ехали. А потому уже перед боями ему младшего лейтенанта дали - и командиром танка ко мне. Он и стрелял хорошо, и как командир был грамотный, с десятилеткой. Прямо с нее - на войну. Комбриг, когда с нами ходил в танке, ему говорил: "Ты, Вахтеров, далеко пойдешь, войну комбатом кончишь". А он смеялся. У него только усы, как у Чапая, а так ему двадцати одного еще не исполнилось. Двадцать было, - сказал Чижов и вдруг всхлипнул.

–  Не обижайтесь, что спросил.

–  А чего?
– снова всхлипнул Чижов.

– Молчать еще хуже. Чего теперь делать, если не говорить. Пока не рассветет, ничего не узнаем.

–  А башнер с вами давно?

–  Башнер со вчера. У нас до него башнер веселый был, Задорожный Семен Семенович, артист из филармонии. И песни пел, и фокусы делал - не картами, и с чем хочешь. Немолодой уже, лет под тридцать. И вот его судьба: вчера утром на ходу люк открыл, а не закрепил. Нагнулся папироску взять, а другая рука на башне. А я как раз в воронку уперся, и его крышкой люка - по руке. Бинтуем его, а он скрипит зубами и смеется, говорит: "Ничего, я сам виноват!" Сам или не сам, а забрали в санчасть. А вместо него нового - с кем теперь простились. Я когда внутрь заглянул, пощупал - его в куски порвало.

При этих словам Лопатин почувствовал, как лежавший рядом с ним Чижов содрогнулся, голос не дрогнул, а телом содрогнулся.

–  Фамилия - Попов. Что первую неделю воюет - сказал про себя, а как звать - не успел. Узнали от него только, что жена у него Настенька. У нас остановка была до того, как вас взяли; стоим, а он про нее вспоминает: Настенька да Настенька! Все-таки человек предчувствует свою смерть.

–  Почему предчувствует?
– спросил Лопатин.

–  А с чего б он взялся вспоминать, если б не предчувствовал ?

–  А Вахтеров разве предчувствовал?

–  Вахтеров никогда не предчувствовал. Он, напротив, Попову объяснял, видя, как тот предчувствует: "Мы-то воевали, говорит, - значит, и вы повоюете. Мы-то живы! Война-то, говорит, не без жертв, не кто-нибудь-то должен и нас остаться!" Так он его утешал. А вы тоже, как Вахтеров, на войне с сорок первого?

–  С сорок первого.

–  А я с сорок второго. Курсы трактористов уже в войну заканчивал, мне отсрочку дали, броню. А то всех позабирали в первые дни; на трактор сесть некому. У меня язва открылась, доктор на три дня из совхоза к матери в деревню отпустил. Шел-шел за семьдесят верст к матери, а там повестка ждет. И уже брат убит. Мне говорят: "Покажи в военкомате свою броню", - а мне неловко. Пока на механика-водителя учили, только в августе сорок второго под Сталинград попал. Называлась у нас - четвертая танковая армия, а какая она была танковая, одно название...

–  А сами вы откуда?

–  Пензенский, пензяк.

–  Ну, ваши места хоть, слава богу, война не тронула.

–  Да, не тронула...
– В том, как Чижов это сказал, была укоризна; слова "война не тронула" уже давно не годились. Нигде не годились. Дома не тронула. А в домах-то пусто...

–  Сколько вы машин с сорок второго года сменили?
– спросил Лопатин.

–  Эта шестая, - сказал Чижов.
– Два раза горели, три раза меняли машины: подбитую - в ремонт, а нам - новую.

–  А ваш командир бригады, - спросил Лопатин то, что уже давно хотел спросить, - на вашем танке давно ходил?

–  С начала операции, с Витебска. Он нами доволен был.

–  А почему же на другой танк пересел?

–  А его механик-водитель разыскал, с которым он еще в Литве, под Шауляем, воевал. Уверен был про него, что тот убитый, а тот живой, прочел в указе фамилию Дудко - и разыскал. Из госпиталя к нему сбежал, в халате, девочки-регулировщицы до нашего хозяйства на попутную посадили. Командир бригады его увидал и говорит: "Раз такая судьба - вместе начинали, вместе и кончим". Как только новые танки получили, взял его к себе механиком.

–  А почему же Вахтерова вашего к себе не взял?

–  Мы думали между собой. Наверно, наш экипаж нарушать не хотел - он не любит экипажи нарушать, говорит, их и без того война нарушает. А что вместо меня того механика себе взял - я не обижаюсь. С кем войну начинал - разве его забудешь?

–  Это верно, - согласился Лопатин, подумав о людях, бывших, может, и не храбрей, и не лучше других, но неустранимых из памяти потому, что с ними начинал войну.

–  Жалко, опять машина сгорела, - сказал Чижов.
– Каждый раз жалко. Тем более "тридцатьчетверку". У ней и скорость, и проходимость хорошая, и маневренность, можно сказать, замечательная.

–  Башня только часто слетает.
– Лопатин вспомнил, сколько раз он видел, как сброшенная с танка башня лежит на земле, возле погибшей "тридцатьчетверки".

–  Бывает, слетает, - сказал Чижов, с неохотой подтверждая эту очевидность.
– Как у нас сегодня. Она ж не крепится, на своем весе держится. Слетает, если взрыв внутри, или если удар снизу вверх идет, под корень, или тяжелая бомба рядом упала.
– И, словно оправдывая свою любимую "тридцатьчетверку", добавил: - А у немца - замечали? У них у всех, даже у "тигров", подъемный сектор у орудия слабый. Как подобьешь, у него сразу пушка - раз!
– и вниз! Пушка у них очень хорошая, но длинная, сектор, который ее поднимает, слабоватый. Видали? Стоят, и пушка вниз!

–  Видал, - сказал Лопатин. Он и в самом доле много раз видел это, но объяснений не искал. От боли за свое собственное больше обращал внимание на башни, слетавшее с "тридцатьчетверок".

Лежа рядом с ним, Чижов стал вспоминать, как танкисты хоронят своих сгоревших, складывая все, что осталось, иногда шинель, иногда в одеяло, а чаще всего - в плащ-палатку...

Когда разговор иссякал и наступало молчание, время начинало тянуться томительно долго, бессмысленно опрокидываясь то в прошлое, то в мысли о женщине, которая написала, что приедет к тебе, как только сможет, - но теперь неизвестно, сможет ли приехать к ней ты, - то в поздние раскаяния в том, что, как мальчишка, напросился в этот рейд, о котором, останься хоть трижды жив, все равно теперь не напишешь в газете все, что увидел и чему ужаснулся.

Было стыдно за эти свой раскаянья перед лежавшим рядом Чижовым, который наверняка не думал об этом, потому что ни у кого и ни на что не напрашивался, а просто - уже не в первый раз за войну - сначала делал то, что ему приказали, а потом то, что ему уже в и кто не мог приказать, то, что считал собственным долгом перед товарищами. Но как ни стыдно, а все равно со злостью на себя вспоминал о позавчерашнем генеральском "не советую", которого мог бы послушаться, и тогда ничего бы этого не было...

–  А еще так бывает, - вдруг после долгого молчания сказал Чижов, - в сгоревший танк заглянешь - механик как сидел, так и сидит. Почти полностью, не разваливается. Почему - не знаю. А дотронешься - и рассыпался! Я два раза так хоронил. У вас закурить нет, товарищ майор?

Лопатин полез в левый карман брюк, где, как ему помнилось, лежала пачка, и в ней оставалось несколько папирос. Он нащупал и достал ее, смятую и мокрую, потому что карман, как и весь левый бок брюк и гимнастерки, был пропитан чужой кровью.