Такое короткое лето

— У меня такое впечатление, что я провожаю тебя не на работу, а в школу, — сказал я. — Ты выглядишь, как ученица.

— Так и есть, милый, — ответила она, подстраиваясь под мой шаг. — Я снова начала учиться жить. Ты научишь меня всему, правда?

— Чему я могу тебя научить? Я не Сократ и не Аристотель.

У меня нет ни учеников, ни учениц.

— Это очень хорошо, милый. Иначе бы я ревновала. Мне было бы неприятно, если бы у тебя были ученицы. — Она сдвинула тонкие брови и посмотрела на меня. — Ведь у тебя не было учениц? Это так?

— Ни одной, — сказал я, стараясь выглядеть, как можно серьезнее.

— Это правда?

— Конечно. Мне поклясться и перекреститься?

— Не надо. Нельзя давать клятвы по каждому поводу. Они тогда теряют цену.

На перекрестке около газетного киоска женщины продавали цветы. Я подошел к ним, держа Машу за руку. Женщины наперебой стали хвалить свой товар. Я выбрал три темно-красных розы, попросил завернуть их в целлофан, чтобы не кололись.

— Поставишь у себя на работе, — сказал я, протягивая букет Маше.

Она поднесла розы к лицу, вдохнула их запах:

— Теперь в больнице все будут знать, что у меня есть поклонник.

— Это плохо?

— Почему же? Я горжусь, что у меня такой поклонник, как ты.

На автомобильной стоянке около больницы Валера закрывал свой «Запорожец». По всей видимости, у него были какие-то проблемы с замком. Он несколько раз хлопал дверкой и пытался повернуть ключ, но тот не поворачивался. Валера так увлекся, что не заметил нас.

— Тебе помочь? — спросил я, когда мы поравнялись.

Он поднял багровое от напряжения лицо и повернул ключ.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Валера и, проведя тыльной стороной ладони по лбу, отошел от машины. Мы поздоровались.

Он окинул взглядом Машу и, качнув головой, сказал:

— Просто удивительно, как цветы преображают женщину. Эти розы тебе очень к лицу.

Валера был сухарем и совершенно не разбирался в женской душе. Он даже комплимент не мог сказать как настоящий мужчина. Ведь дело было совсем не в розах. По этой причине из него и не получилось поэта. Маша опустила глаза и прижалась к моему плечу.

— Как ты себя чувствуешь, старик? — спросил Валера, обращаясь ко мне. При этом он все время бросал взгляд на Машу. — Внешне выглядишь великолепно.

— И внутренне тоже, — сказал я.

Валера, словно что-то соображая, задержался взглядом на моем лице, но промолчал. Мы поднялись по ступенькам и вошли в вестибюль больницы. Около нас сразу же возникла какая-то женщина в белом халате, накрахмаленной шапочке и черных лакированных туфлях, которые стучали по цементному полу, словно были подкованы железом. Не здороваясь с нами, женщина сказала:

— Валерий Александрович, у вас уже очередь.

— Я сейчас, — ответил Валера и повернулся ко мне. — Через часок освобожусь. Заходи, посмотришь, где я работаю.

— Мне надо к Гене, — сказал я. — В другой раз, хорошо?

Валера перевел взгляд с меня на Машу, потом на розы и пошел с женщиной к лифту. Маша взяла меня за локоть и, наклонившись к уху, тихо произнесла:

— К обеду будь дома.

— Ты придешь? — спросил я.

— Нет, конечно. Меня не отпустят. Но я не хочу, чтобы ты где-то был без меня.

Она оттолкнула меня кончиками пальцев и направилась к лифту. Я стоял посреди вестибюля, провожая ее взглядом. Когда Маша скрылась в кабине, открылись двери соседнего лифта. Санитар, еще совсем мальчишка, выкатил из него коляску, на которой лежал человек, закрытый простыней. Из-под нее торчала голая ступня. Санитар развернул коляску и на большом пальце обнаженной ноги я увидел бирку, на которой было что-то написано химическим карандашом. Я повернулся и торопливо вышел. Мне не хотелось видеть, как из больницы вывозят мертвых.

До Гены я добрался на метро. Когда позвонил, дверь тут же открылась, словно меня ждали. На пороге стояла Нина.

— Иван, тебя выписали? — радостно воскликнула она и, потрогав руками свои волосы, посторонилась, пропуская меня в квартиру. — Гена дома. — Нина жестом показала на дверь гостиной.

Я переступил порог, снял туфли и прошел в комнату. Гена сидел у журнального столика и читал газету. Увидев меня, он поднял на лоб узенькие очки в блестящей оправе и попытался встать.

— Сиди, сиди, — сказал я, зная, что из-за постоянного остеохондроза ему трудно подниматься.

Гена протянул руку, чтобы поздороваться и спросил:

— Выписался?

Я кивнул.

— Иван, — прокричала из коридора Нина, — куриные котлеты будешь?

— Спасибо, я хорошо позавтракал, — ответил я.

— Чего ты отказываешься, — сказал Гена. — Котлеты вкусные.

— Действительно не хочу. — Я посмотрел на газету, которую читал Гена.

Он перехватил мой взгляд, заметил:

— Мрак какой-то. Я же знаю, что все обстоит не так, как здесь рисуют. Пора уходить из газеты. Я больше так не могу.

Гена выглядел усталым. Его большое рыхлое лицо казалось серым, а взгляд утомленным. Он или недомогал, или слишком много работал, не выходя из квартиры.

— Чего это тебя так зацепило? — спросил я.

— Старик, ты даже не представляешь, насколько все продано. — Гена снял очки со лба и положил их на столик. — Я всю жизнь служил Отечеству. Хорошо ли, худо ли — не мне судить. Теперь все служат только деньгам. Вот он здесь пишет, что глава фирмы личность довольно темная. — Гена ткнул пальцем в газету. — Он же, подонок, служил этому главарю верой и правдой. А когда конкуренты заплатили больше, стал обливать его грязью.

— Нравственные устои расшатались до предела, — сказал я. — Впрочем, и государственные тоже.

— Но ведь как только мы перестанем отстаивать свою землю и своих предков, — продолжал горячиться Гена, — нас не станет. Он же обливает грязью русского человека. И довольно неплохого, я его знаю. А хвалит… прости меня, Господи…

В комнату вошла Нина с подносом, на котором стояли чашки с чаем и блюдо с котлетами.

— Убери газету, — сказала она Гене и поставила поднос на журнальный столик. — Не забивай Ивану голову. Пусть перекусит и ложится отдыхать. Человек только из больницы, а ты к нему опять со своей политикой.