Такой нежный покойник

– Кора! Ты требуешь от меня невозможного. Ты понимаешь, что я в данный момент НИКТО! И абсолютно ничего не решаю. Ты тоже забрала весь отведённый мне лимит земной любви. Но я не могу лишить тебя жизни, даже веря, что она тебе не мила.

– У тебя ещё Тима был, а ТАКАЯ любовь забирает большую часть лимита – она святая, никак с собственным удовольствием не связана, сильнее, чем любовь к Богу. Мне такого испытать было не дано. Да и не каждому родителю дано, для этого особый талант нужен.

– Но у тебя же было столько детей, которых ты любила.

– Ну да. Это как много маленьких любовей в жизни мужчины и женщины вместо одной большой. – Она помолчала. – Ты понимаешь, моё внутреннее время кончилось – я состарилась за четыре года без тебя, как за сорок лет. Существовать экзистенциально я не готова – высоты духа не хватит. Если истина в любви – я её познала. Мудрости я не хочу. Да она мне и не грозит. Я больше никому не нужна. Без тебя я сама себе не нужна. У меня срок годности истёк. Тот факт, что ты умер, совершенно не значит, что ты больше пригоден для вечности, чем я, пока живая. Ты не можешь меня здесь бросить – в анабиозе, в коматозном сне!

В её глазах были мольба и страдание, такие неподдельные, что Лёшка за дохнулся.

– Кора, у меня нет слёз, но если б были, я залил бы ими всю землю. Я больше не могу для тебя ничего сделать – только рассыпаться прахом у твоих ног.

Здесь Кора, как по следующей прихоти всё того же режиссёра, вдруг полностью сменила амплуа. Она огляделась вокруг и, убедившись, что нет свидетелей, приблизилась к Лёшке вплотную и даже как бы пытаясь в него «войти».

Он успел отскочить в самую последнюю долю секунды:

– Кора, не хулигань. Прах по своему статусу должен вызывать если не почтение, то хотя бы элементарное уважение – с ним нельзя обращаться запанибрата.

– Ну и на что мне твой невнятный прах?! – В голосе звучало лёгкое презрение. Как же удавались ей такие мгновенные превращения – из офелий в гамлеты. – Мне бы, кстати, его всё равно не отдали – положено выдавать только официальным вдовам. Или предлагаешь, чтобы мы с ней и прахом поделились – пусть отсыпет мне мою долю в спичечный коробок? А?!

Нет, Кора не позволяла расслабиться даже после смерти!

В этот момент Кора заметила неподвижную фигур у, прислонившуюся к косяку у входа, – фигура явно находилась там уже некоторое время.

– Извините, конечно, что влазю, но, похоже, вы опять ссоритесь, – как-то слишком уж флегматично произнёс Сенька.

– Выпил! – констатировал Лёшка. – Кто ж такими безобразиями на похоронах занимается? Кто выпивку в церковь притащил?

– Там какой-то бомж наглый приблудился, сначала драться на фаллосах предлагал, хорошо, что я не согласился! Потом листовками разбрасывался и желающим из фляжечки давал хлебнуть, вот я и приложился… Фляжечка, кстати, точь-в-точь как у тебя была. – Сенька отлепился от стены и, покачнувшись, сделал пару шагов им навстречу: – Кора! Неужели это ты?! Глазам своим не верю.

– Я, Сэмочка.

И они бросились друг другу в объятия.

– Ты его видел? ТАМ?! – Кора так сжала ему пальцы, что Сенька пискнул.

– Видел. И там. И здесь.

– Что значит, «здесь»? И что ты сказал? «Опять ссоритесь?» В каком смысле? Ты хочешь сказать, что мы с тобой здесь… не одни?!

– А ты думала, с кем ты только что разговаривала?

– Ну, мало ли… меня многие принимают за… как бы сказать… за персону экзальтированную.

– Кора! Он здесь, с нами. Несмотря на то что тело его – там, с ними.

– Ты пьян.

– А ты?!

– Я, наверное, безумна. В том смысле, что люблю его безумно. И теперь мне всё равно, живого или мёртвого.

– Зачем же ты его оставила? Ведь он только тебя и любил. Он и умер, потому что ни минуты не мог жить без тебя.

Кора опустилась на землю и, дав себе волю, заплакала, обняв Сенькины колени:

– Я не могла иначе… Я была на грани… самой последней грани. Давай казни меня, если ещё найдёшь, как сделать больно, что отсечь.

Сенька тоже опустился перед ней на корточки.

Так и сидели в пыли, обнявшись и рыдая друг у друга на плече.

– Может, ему не так уж и плохо? Вон он сидит на дереве, наблюдает с потусторонней улыбочкой, как мы тут убиваемся, – попытался Сенька улыбнуться сквозь слёзы.

– Никаких других улыбок у меня больше нет, – заметил Лёшка, примостившись на кроне берёзки. – У меня теперь всё потустороннее, включая точку обзора.

– Ты хочешь сказать, что тоже его видишь? Это значит, что нас, как минимум, двое… того… сумасшедшеньких?.. – Кора утёрла слёзы, встала и неуверенным шагом направилась к скамье.

– Как минимум, – подтвердил Сенька, подсев к ней и приобняв за плечи. – Он там, – кивнул Семён в сторону церкви, – всю толпу чуть с ума не свёл – моими устами такое плёл! В гробу кувыркался – голую задницу скорбящим показывал. Только что арию не пропел.

– Это вполне в его репертуаре – придуриваться, когда другим жить не хочется. Ты, Сень, можешь это как-нибудь объяснить? Что мы тут с ним, с мёртвым, общаемся?

– Теория – это когда всё известно, но ничего не работает. Практика – это когда всё работает, но никто не знает почему. Мы же в Силиконке объединяем теорию и практику: ничего не работает… и никто не знает почему!

– Доходчиво…

– Я, знаешь, простить себе не могу, что не прилетел, когда узнал, что с Тимой случилось. Звонил ему, он сказал, что уезжает из Москвы на какое-то время, что-то про какую-то «миссию» пытался объяснить – я ничего не понял, решил, что он не в себе. А когда в следующий раз дозвонился до Веры, она сказала, что он в закрытой правительственной клинике и к нему всё равно не пускают. А потом, когда вышел, он говорил со мной так спокойно и умиротворённо, что мне показалось… ну в общем… знать бы тогда, какого рода было это спокойствие. – Сенька опять начал всхлипывать.

Кора ласково погладила его по затылку:

– Я тоже не смогла приехать – у меня мама умирала. Потом я узнала, что его заперли в какую-то гламурную психушку. А когда его оттуда выпустили, он переехал к жене в Жуковку. И я решила, что он поставил на мне крест окончательно.

– Крест я поставил на себе, – прокомментировал Лёшка.

– Он ведь тоже не приехал за мной в те первые два года, пока ещё мог – когда Тима был жив, а ему самому мозг не разрушили, – продолжала Кора, не глядя в Лёшкину сторону.