Талант есть чудо неслучайное

жилы. А то сдашься, бросишь, на новое место перейдешь, а на старом месте до

главного золота сан-и:метр всего оставался». Он был поэт, действительна

продалбливающийся до жилы, как Никита Мор-тюк до смысла жизни, и порой

обманывавшийся, как Иоргунок. Но кто не обманывался никогда, тот не Познал

никогда горестной сладости самоискуплення. И; тот заблудился, кто блуждал, а тот, кто

не выбрался.

Уже в замечательном переплясе из «Страны Мура-иии» можно было угадать

поэтические элементы для шия подлинно народной поэмы. И такой момент

I I in 1 и:уiiicilKO

81

пришел. Великая Отечественная война, давшая писателям небывало чистое чувство

единения с народом в справедливом бою, помогла Твардовскому приложить свое

профессиональное мастерство к бессомненно справедливому делу. Прекрасная лирика

Симонова тех лет была все-таки больше офицерской. «Василий Теркин» явился

солдатской энциклопедией войны. Глядя сейчас некоторые фильмы о войне в духе

голливудских боевиков, видишь попытку создания генеральской энциклопедии войны,

но эти попытки оканчиваются провалом, потому что города отдают генералы, а

побеждают солдаты. В Великой Отечественной войне победили и таланты наших

полководцев, но прежде всего миллионы Теркиных в серых шинелях. Теркин — это не

разновидность Платона Каратаева. Теркин — это живая русская душа Иванушки-

дурачка, варенная во многих кипятка? и все-таки выскакивающая из любых котлов в

шапке набекрень да поигрывая плечом. Теркин богаче, умнее и живучее Каратаева,

потому что старше его на огромный исторический опыт, который он усвоил своим

крестьянским хребтом. Как показала история, Теркин на том свете не пропадет:

Еще н впредь мне будет трудно. Но чтобы страшно — никогда.

Эти строки из позднего лирического стихотворения Твардовского вполне мог бы

сказать Теркин о самом себе.

А вот то, что иногда говорит Теркин от своего солдатского лица, звучит как монолог

самого автора, чуть придуривающегося, старающегося выглядеть чуть про-стоватей,

чем он есть на самом деле:

Я не так еще сказал бы — Да слова поберегу. Я не так еще сыграл бы — Жаль, что

лучше не могу.

Это совсем не отождествление Теркина с автором — Теркин ведь ни Ахматовой не

читал, ни Бунина, о которых Твардовский написал прекрасные статьи, — это

взаимопереливание крови в трудный момент друг другу— от героя к автору и от автора

к герою. Таковы во-

Ь2

Обще должны оыть взаимоотношения писателя с народом: быть внутри народа и

немножко впереди его. Об этом прекрасно в свое время сказал Ленин.

Твардовский не раз говорил, что уважает тех поэтов, которых читают те, кто обычно

стихов не читает. В таком случае он мог быть счастлив хотя бы тем, что но всей нашей

стране не было, наверно, ни одного человека, который не прочел бы «Теркина». Это

был тот уникальный случай, когда литературное произведение Не казалось ни слишком

сложным для неподготовленных к поэзии людей, ни слишком упрощенным для людей,

съевших, как говорится, собаку в поэзии. В этой народной эпопее нет ни одного

миллиграмма фальши, поiому что ариадниной нитью в лабиринте войны для

Твардовского был характер подлинного героя — русского солдата. Глава «Переправа»

— это памятник, Высеченный не из рационально подобранного скульптурного

материала, а из страданий человеческих, из народного горя.

Люди теплые, живые

Шли на дно, на дно, на дно.

В поэме «Дом у дороги», ища единственно точного выражения чувств вернувшихся

солдат, Твардовский опять возвращается к народному:

Коси, коса, пока роса. Роса долой, и мы домой.

Но вот «кроясь дымкой, он уходит вдаль, заполненный товарищами берег». Жизнь

приносит новые потря-Сения. Потрясения приводят к переосмыслению пройденного

пути. Что-то основное остается бессомненным. Но возникает тема искупления за

собственное молчание в прошлом о том, что стало сказано только сейчас, да н то не

поэтом. Так возникает тема «За далью — даль». Признак слабости — вину за

собственное молчание возлагать на других. Признак силы — найти вину в самом себе.

Именно этот священный принцип литера-Гуры девятнадцатого века, чьим учеником

был Твардов-I I пи. помогает ему написать разоблачительный образ Именно не какого-

либо обобщенного внешнего редак-Гора, а обобщенный образ редактора внутреннего.

«Ты — лень моя, ты — сон дурной», — пишет Твардов-

83

ский, невольно перекликаясь с Пастернаком: «И тот же нравственный тупик при

встрече с умственною ленью». Только ли в лени дело? — можно задать вопрос. Но

умственная лень порождена часто ленью моральной, а эта лень — понятие весьма

широкое, включающее в себя и трусость, и равнодушие, и духовные поддавки, и

социальный конформизм. Глава о старушке, входящей без пропуска в Кремль,

исполнена местами шекспировской силы.

Люди забывают часто простую истину, что все они смертны. Они хотят

отгородиться от сознания своей смертности суетой, а ведь мысль о смерти должна не

пугать, а облагораживать. Есть три принципа отношения к смерти. Первый принцип:

«Все равно умрешь. Хватай, что можешь!» Второй принцип: «Все равно умрешь.

Живи, как живется». Третий принцип: «Живи для других, и ты не умрешь!»

Твардовский, прорываясь от запаха серы, идущего от внутреннего редактора, к

очистительному нравственному простору, зовет в поэме «За далью — даль» именно к

третьему принципу. Собственно говоря, и смерть — это тоже та даль, за которой есть