Талант есть чудо неслучайное

Мне еще сорока не стукнуло, а уже столько дорогих Могил за плечами. Конечно,

все эти люди внутри меня, НО все-таки даже самая благоговейная память об ушедших

не заменит их живого присутствия.

Первым поэтом, которого я лично знал и потерял, был Луговской — зычный

«бровеносец советской поэ-|ии», как шутили его друзья, монументальный и в то Же

время слабохарактерный, безобидно фанфаронистый И подкупающе

доброжелательный. Перед его гробом я никак не мог уяснить, что больше не услышу

его раскатистого, самозаслушивающегося голоса, не увижу его бровей, реявших, как

седые чайки, над барельефным лицом. Словно вынули из жизни что-то большое,

доброе, беззащитное... Потом — смерть Пастернака. Незадолго до кончины он сказал

мне: «Мой вам совет: Никогда не предсказывайте в стихах свою трагическую смерть.

Сила слова такова, что, предсказав, вы сами horn чески поведете себя к

предсказанному. Подумайте, п.ко в русской поэзии было несчастий от самопреданий.

Создайте счастливый прецедент». Потом, ког-I написал строки: «На веревке я повисну

—не noli шусь никогда», у меня как будто сняло с плеч что-то

46

пастернаковской рукой, протянутой сквозь время. Но его все-таки нет, и недостает

чего-то светящегося, дарующего.

Смерть Светлова, озарявшего своей улыбкой мою поэтическую юность.

«Некоторые поэты напоминают мне паровозы, которые вместо того, чтобы тратить пар

на движение, тратят его на свистки», — говорил он. Даже на смертном одре шутил:

«Рак уже есть, только пива к нему не хватает». Как недостает его улыбки...

Смерть Хикмета — благороднейшего Дон-Кихота революции, всегда болевшего

душой за тех, кому трудно. Неожиданно звонил: «Слушай, брат, я тут получил уйму

денег. Тебе не нужно?.. Правда не нужно? А может быть, знаешь тех, кому нужно?»

Больше он уже никогда не позвонит.

Смерть Ксюши Некрасовой — золушки русской поэзии, причитавшей, по

выражению Слуцкого, «голосом сельской пророчицы», единственные в своем роде

стихи. Теперь она уже не будет слишком «назойливой» для тех, кому она «докучала».

Смерть Заболоцкого, замкнутого одинокого рыцаря поэзии, предупредившего всех

нас о недолговечности поэтических фейерверков: «Отзвенит и погаснет ракета,

потускнеют огней вороха. Вечно светит лишь сердце поэта в целомудренной бездне

стиха». Без его дисциплинирующего физического присутствия анархия формы в поэзии

чувствует себя еще безнаказанней. Смерть Яшина — мучающегося вологодского

правдолюбца с неистовыми раскольничьими глазами. Его нет, и сражающаяся совесть

уже не обопрется на его товарищескую руку.

И вот — смерть Твардовского.

Там, во Вьетнаме, чувствуя себя в очереди у его гроба, я еще раз задумался о жизни

«великой под знаком понесенных утрат». Я думал о том, что мы, несмотря на эти

тяжкие утраты нашей поэзии, не имеем права чувствовать себя бесконтрольными и

должны всегда побаиваться смотрящих на нас из вечности глаз тех, кого мы потеряли.

Только это чувство духовной подконтрольности может воспитать из нас воспитате-лей

приходящей в литературу молодежи. Твардовский любил повторять слова: «Если не я,

то кто? Если не сейчас, то когда?»

47

Эти слова должны звучать в душе каждого из нас, когда на наших плечах мы

ощущаем ответственность за совершаемые поступки, ответственность за слова,

которые пишем.

Сознание ответственности перед народом возникает в поэте только тогда, когда,

оглянувшись назад и увидев на многострадальной земле нашей не занесенные

никакими вьюгами тела стольких павших в бою, он может сказать о каждом из них:

«Как будто это я лежу».

1972

СМЕЛЯКОВ — КЛАССИК СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ

Он вовсе не был одиночкой, а представлял в своем лице как бы поставленную точку

у пыльной повести в конце...

(Я. Смеляков)

IL____

произведения литературы, которые не только пережили время, породившее их, но и

спасли это время от исчезновения. Классика — это сгущенный в четырехугольники

книг воздух спасенного от исчезновения времени. Вневременной классика не бывает.

Казалось бы, нет ничего надвременней любви, но и у любовной лирики, скажем,

Катулла особый аромат своей эпохи. Если бы «Я помню чудное мгновенье...» было

написано не в девятнадцатом веке Пушкиным, а нашим современником, оно бы не

стало классикой, оказавшись искусственно вырванным из исторического контекста. Да

и не могло оно быть написано сейчас никем не только из-за несоразмерности в таланте,

но прежде всего из-за духовной несовместимости. Однако, когда мы читаем это

стихотворение, у нас возникает хотя бы мгновенное ощущение совпадения с

человеческим чувством, отделенным от нас нагромождением событий, словарными

наслоениями и все-таки преодолевающим гигантское пространство между временами с

легкостью, только кажущейся нам. Классика — это нечеловеческое усилие объединить

общечеловеческое в разных временах. Классика, будь она самой пророческой, не

бывает полностью свободна от заблуждений и ограниченности своего времени, хотя бы

из-за недостатка тех знаний, которыми располагает будущее. Но в классике есть

инстинкт, превышающий знания, и классика иногда оказывается умнее будущего, когда

оно становится на.

47

стоящим. Ум классики не в утопическом проецировании будущего — тут и она

слаба, — а в предчувствии того, что будет особенно важно будущему в прошлом.

Классика — это концентрированное запечатление настоящего по таинственному