Талант есть чудо неслучайное

преподавателя небрежности. Учиться у классиков только их недостаткам — занятие

малопочтенное. Лермонтов стал великим не потому, что он написал: «И Терек, прыгая,

как львица, с косматой гривой на хребте...» При помощи грамматических или

зоологических ошибок в литературу не входят. Однако сейчас среди некоторых

молодых литераторов замечается щегольство небрежностью. Попытка заниматься

высшей математикой без знания арифметики смешна. Раскованное гь языка, формы,

обновление традиций возможны только при полном овладении уже существующим

куль-Гурным наследием. В выражении «культурный писа-Гель» существует прямая

тавтология, однако во многих молодых писателях культура пробрезживает очень смут-

но, урывочно. Вместо пиршества разума — кусочничест-ио на бегу. Занятость не

оправдание. Какая занятость ми писателя может быть выше, чем писательская? Разве

мало был занят Пушкин редакторскими и прочими делами, однако они не помешали

ему блестяще знать

21

родной язык и несколько иностранных, фольклор, историю, философию,

отечественную и зарубежную литературу. Предвижу ответ: «Он был аристократом,

условия были другие...» А Горький что, тоже был аристократом? Медным подносом он

ловил отсветы луны на кухне, чтобы читать книжки, купленные на свои собственные

убогие копейки. «Если вы считаете лишним приобретение знаний для себя, чему же

тогда вы научите других?» — справедливо упрекнул умственных лентяев Короленко.

Когда иные молодые литераторы чванливо хвастаются «знанием жизни», которое,

дескать, выше «книжных знаний», они опрометчиво забывают о том, что каждая

великая книга — это спрессованное в страницах знание жизни. Противоположная

чванливость, снобистски основанная лишь на «книжных знаниях» и надменно отво-

рачивающаяся от живой, непрерывно изменяющейся действительности, тоже

справедливо осуждена классикой. «Всегда говорят, что действительность скучна, од-

нообразна: чтобы развлечь себя, прибегают к искусству, к фантазии, читают романы.

Для меня напротив: что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности!»

(Достоевский). Действительность ежедневно воз-зывает к писателям, трагически

тоскуя о своей незапе-чатленности,— ведь, оставшись ненаписанной, она исчезает из

памяти человечества, растворяется в бездне небытия. Историческая литература есть

искупление не запечатленного современниками. Но и она основана не только на

догадках, не только на ретроспективных пророчествах, а основывается на обобщении

доставшихся по счастливому случаю крох свидетельств. Если же исчезают и эти крохи,

то тогда неминуемы провалы в истории, и совершавшиеся когда-то, но не

проанализированные трагедии угрожающе возрастают в преступно нелепой

возможности повторения. Сила литературы — это предупреждать при помощи

прошлого и настоящего будущее.

Связь этих двух знаний — знания прошлого н знания настоящего — единственная

возможность пред-знания будущего. Но великая литература выше знания. Знание

может быть бесстрастным, литература — никогда. Даже чистая правда, написанная

бесстрастно, без авторского отношения к этой правде, не выходит за

22

пределы факта. Холодно изображенная человеческая трагедия может и читателя

оставить холодным. При отсутствии страсти не помогают даже самые тонкие мысли. В

чем красота мыслей, если от них не исходит неподдельный жар чувства? Сквозь слезы,

затуманивающие глаза, можно увидеть гораздо больше, чем самыми зоркими, но

равнодушными глазами. Лишь неравнодушие— это подлинное зрение, а все остальное

— слепота. Можно скрупулезно коллекционировать фактики, но потерять образ жизни

в целом. «Кто способен вполне удовлетворяться микроскопическими пылинками мыс-

ли и чувства, кто умеет составить себе огромную известность собиранием этих

пылинок, тот должен быть мелок насквозь в каждой отдельной черте своей частной и

общественной жизни» (Писарев).

Только неравнодушие может подсказать гармонический образ жизни со всеми ее

ужасами и красотой. Неравнодушие к любой, самой крошечной, жестокости,

несправедливости, тупости — это долг писателя. Но писатель, так живо чувствующий

уродства жизни и восстающий против них, пойдет против правды гармонии, если

одновременно будет равнодушен к бессмертной красоте природы и человеческой

доброты. Как естественно сочетаются у Некрасова в его поэме «Мороз Красный нос»

горькое возмущение крестьянским бесправием и восхищение красотой зимнего леса и

красотой души русских крестьянок! Только образ жизни, не рассеченный, не

раздробленный, не расщепленный искусственно, а озаренный, высвеченный сразу,

целиком неравнодушием, которое выше «беспристрастного света дня», может

подсказать обобщения, равные величию жизни. «Единственно лишь там, где есть

великие надежды и великие мысли о будущем, там только и есть тот принцип

литературной жизни, который помешает им окаменеть и допустить литературу до

полного истощения...» (Г. Успенский). Неравнодушие к будущему порождается только

неравнодушием к современности. Между тем существует распространенное и даже

навязчиво распространяемое заблуждение о том, что только вечные темы, Вознесшиеся

над суетой современности, могут привести к высочайшей художественности.

Обманчивый отблеск чтого заблуждения виден на стихах многих молодых, когда даже

трудно понять, в каком веке написано то

23

или иное стихотворение. Боязнь исторической конкретности, боязнь изображения

себя внутри нее — не есть ли это просто-напросто гражданская трусость, прикры-