Там, где пехота не пройдет

Там очередь из женщин, стариков,

И спрута-крематория утроба,

И свастика, как символ тех оков…

В архивах о страданьях не напишут,

О подвиге бы не забыть потом…

Мы шли вперёд на логово фашистов,

Войны глотая гарь горячим ртом.

Теряли братьев каждую секунду, -

За каждый метр их сотни полегло!

Последние бои давались трудно,

Кому-то под конец не повезло…

* * *

Форсировали Шпрее под Берлином,

И надо же – преградой встал нам мост.

В «ежовых» загражденьях, словно в минах,

Пристрелян был противником форпост.

И политрук Суворов, чтоб не мешкать,

Дружа со смёткой русскою в пути,

Готов погибнуть, лишь бы без задержки

Колонну танков ночью провести.

В кромешной темноте «тридцатьчетвёркам»

Фонариком светил между «ежей» -

Шёл задом наперёд, как средь ножей

Суворов, ощущая мост подкоркой.

Урчали танки, траки цокотали,

Включался маячком по ходу свет.

И гас. Он шёл, не думая о стали,

Что жиганёт вдруг в спину и – привет…

Споткнётся и свои задавят танки…

Но эти мысли отгонял он прочь.

Так сердцем освещал дорогу Данко,

А он в союзницы призвал слепую ночь.

Конец моста, кончаются перила.

Немецкая проглянула луна,

И, устыдившись будто, лик свой скрыла,

Но помогла сойти с моста она.

И отлегло. Уж в небе посветлело,

Домов углы нависли с двух сторон.

Он отскочил к стене, прижался телом,

А мимо танки – несколько колонн.

След в след прошли, дистанция – полтанка,

А это риск, но нашим – не впервой,

Ведь скоро спишет страхи все атака,

На новой городской передовой.

Рассвет, другой и в уличных сраженьях

Фашиста доконаем, взяв Рейхстаг.

Конец войне, мир – до головокруженья,

Победно вейся в небе красный стяг!

* * *

И что - всё так закончилось банально:

Герой «сухим» наш вышел из войны?

Нет. Стало будто точкою финальной

Ранение ужасное спины.

Четыре года - миллионы жизней,

Судеб и стран порушено войной.

Он так скучал и грезил по Отчизне,

Ждал встречи с ней и с молодой женой…

Едва лишь пред войною поженились,

И первенца когда уж родила -

Расстались, всю войну друг другу снились,

Любовь их и от смерти берегла!

Ждала Ивана с маленьким сынишкой

Под оккупантами, хозяйничал здесь враг -

В Ессентуках жила, скрываясь мышкой,

Жена ведь офицера – не пустяк!

Но Бог войны, был не сентиментален,

Ивана под конец не пожалел,

Что не убит, «в награду» был он ранен,

Зато рубеж войны преодолел.

И в госпиталь лечиться был отправлен

Он под крыло жены – в Ессентуки,

Восстановившись, комиссар наш бравый,

Встал в мирный строй, начистив башмаки.

Письмо Ивану Васильевичу Суворову

от Ивана Афанасьевича Вишнякова,

командира второго танка (второго взвода)

Писал Иван Ивану.

Бодро начал: «Характеристика (…) танкистов (…) танка номер…» Задумался и ручку отложил.

Решил всех восстанавливать по списку. Но ближе всё ж машина №2, считающаяся второй по списку и взвод второй, с которым на войне солдатского немало пота, крови пролил в боях за Родину свою. Себя вписал и Мишу Муковоза. А командир - Андрюша Чернышов. А заряжающий ствола - «писатель» Пушкин, как в шутку называли все его, он не серчал, и часто в дни затиший в блокнот свой тайный что-то всё писал… А лучший автоматчик – Грубиян был. Фамилию свою он оправдал: в бою, как лев отважным был и смелым, фашистам он поблажек не давал.

Ну, в первом танке - комиссар Суворов, а остальных уже и подзабыл… Да, был Бомбин – механиком отменным. А в третьем танке Павлов - командир, с ним Востряков - механик бесподобный, средь ночи разбуди, как «Отче наш», расскажет всю матчасть вам без запинки, не заменим в быту, но злоречист. На язычок к нему не попадайся, природный был Марк Тулий Цицерон. Сивохин – заряжающий орудий, молчун, но работящ и сноровист, и друг отменный и лихой танкист.

Задумался опять, отставил ручку. Откладывал всё, другу не писал, теперь, как зайцы, мысли разбегались, не соберёшь, писать он не мастак. Взглянул в окно - сорока на берёзе, как автомат, нахально тарахтит. «Ну надо же, плутовка, раскричалась! К чему бы это, может к холодам?» - Вздохнул, взял ручку, подытожил фразу:

«Прости, Иван, вот список, жаль, не весь. Добавить можешь сам, мне не сподручно, когда припомню, за письмо возьмусь…»

Сидел Иван, и всё о том же думал: просил Суворов, он его подвёл. Кусал губу и кончик авторучки, и морщил лоб уже не молодой. Он написал:

Бомбин – водитель и механик танка –

Вдруг вспомнился товарищ боевой…

Любили песни петь с ним под тальянку,

Когда затишье на передовой.

Другие лица… память стала зыбкой,

Она не вечна, вечны стали вы –

Погибшие, чьи светятся улыбки

Из дальней и военной синевы…

Тогда они Историю вершили,

Их до сих пор находят ордена…

На обелисках встало пол-России,

И в камне – списки, братьев имена.

Меня жизнь задержала ненадолго,

Ведь память расслабляться не велит.

По берегам великой русской Волги

Темнеет славы траурный гранит…

Есть Интернет, перенесли с архивов

Свидетельства от фрицев, что твердят

Признания, как было им паршиво,

Когда познали тот Тацинский ад!

Хотелось бы навечно отрешиться

От боли, грязи, зла на той войне,

Через полвека позабылись лица,

А память оживает лишь во сне. И часто снится кто-нибудь из роты,

Я вспоминаю дорогих ребят…

На день Победы вновь бодрюсь охотно,

Когда на встречу к детям пригласят.

Пред классом юных, смолкнувших в почтенье,

Стою, забывшись, душу вороша…

В наградах весь, с колодками ранений,