Там, где престол сатаны. Том 1

Следом за ним двинулись и трое Боголюбовых: о. Иоанн посередине, старший сын по правую руку, а средний – по левую.

Говорили между собой двое продрогших парней у ворот:

– На святые кости поглядеть притащились.

– Пускай глядят. Недолго осталось.

2

Так, втроем, минут, должно быть, десять спустя Боголюбовы приблизились к Успенскому собору, и о. Иоанн остановился, чтобы перевести дух. И сыновья встали с ним рядом.

Не сказав друг другу ни единого слова, они возвели глаза к золотым крестам, на которых играли ослепительные сполохи отраженных лучей уже довольно высокого и яркого солнца, затем взглянули на маковки и купола, потом на окна собора, четыре прямоугольных и одно, в центре, с плавно закругленным верхом, разом вспыхивавшие сильным, резким, почти электрическим светом, и, наконец, на паперть, укрытую навесом на четырех колоннах, – и, перекрестившись, поклонились поясным поклоном. Солнце сияло, и белый храм светился розовым светом. Земле сейчас принадлежала одна лишь его темная, густая тень; сам же он стремился ввысь, в холодную и чистую синеву, в страну, населенную ангелами, некогда спускавшимися к преподобному и сослужившими вместе с ним.

Бысть сердце мое, яко воск тая от неизреченной радости, – так повествовал он о пережитых им за литургией дивных минутах. Что есть храм Божий? – вопрошал далее святой старец и сам же отвечал: храм Божий есть наше приношение Господу, выражение нашей любви к Создателю и воплощенная в камне наша молитва Ему. Псалом призывал он в помощь себе и так глаголил: во храме Его все возвещает о славе Его.

Отец Иоанн горько вздохнул. Иной псалом подобает событию, ради которого они оказались здесь. Боже! Язычники пришли в наследие Твое; осквернили святой храм Твой. Он шептал и дальше думал свою невеселую думу. Как древний Израиль наказан был за отступления против завета, так и Россию посетил Господь. И не спрашивай – за что. Христос-то жив должен быть посреди нас, а где Он? Храм есть, а Христа нет. Потому что по истине и по суду навел Ты все это на нас за грехи наши.

– Папа, – осторожно тронул о. Иоанна за руку старший сын. – Пойдем.

Им навстречу, громыхнув дверью, вышел милиционер в папахе и шинели до пят и с папироской в зубах.

– Эх-ма, солнышко-то какое, а, граждане попы?! – жмурясь, крикнул он и, подмигнув о. Иоанну, чиркнул спичкой, закурил, затянулся и пыхнул тремя сизыми дымками сразу: из толстых губ и широких ноздрей.

У о. Александра даже слюна сгустилась во рту от мучительного вожделения. Он втянул в себя искусительный запах и тут же с испугом покосился на брата: не приведи Господь, заметит.

– Ты, парень, зря здесь куришь, – тихо и мрачно сказал о. Петр.

– А чего? – беззаботно отозвался тот. – Нельзя, что ль?

– Нельзя, – с той же мрачной серьезностью ответил ему о. Петр, и о. Александр, заметив, как каменеют у брата скулы, схватил его за рукав:

– Пойдем, Петя, пойдем! Папа, скажите ему…

Слабой рукой о. Иоанн с усилием потянул на себя дверь Успенского собора.

– Идем, Петя, – позвал он сына.

– Нам отсюдова не отойти, – им вслед обиделся милиционер. – Мы тут не просто так, а по службе.

– Петя! Саша! – переступив порог храма, с сильным чувством вымолвил о. Иоанн. – Дети! Никто не виноват. И он, – указал старик на закрывшуюся за ними дверь, – тем более. Мне так тяжко, дети. Мне легче самому в гроб сойти, чем все это видеть. Нам, свидетелям его прославления… Нам, Боголюбовым, о которых он особо печется. И меня лишь то в скорби моей утешает, что я верю и знаю, что Господь поругания не допустит. Внешнее оскорбление, уязвив наши чувства, не может умалить святыни, вы это помните. Теперь помолимся. – И он тихо пропел: – Преподобный отче Симеоне…

Два его сына-священника подхватили:

– …моли Бога о нас! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков…

– Аминь, – заключил о. Иоанн.

А в соборе возле сени и укрытой ею раки с мощами преподобного уже толпился народ. Всякие люди пришли. Были монахини из Скорбеева, среди которых о. Петр заметил юродивую Пашу в калошах на босу ногу и новом, красном с зеленой каймой платке на голове. «Не миновать беды», – подумал он, увидев эти ее калоши и платок, а главное – блуждающую по бледному ее лицу безумную и жалкую улыбку. Но подумал – и тут же забыл, отвлеченный старым знакомым, отцом Никандром, Сангарского монастыря звонарем, горячо шепнувшим ему в ухо:

– Мощи разорят, потом монастырь либо закроют, либо порушат. А дальше? Как ты рассуждаешь, отец Петр, дальше-то что с нами со всеми будет?

– А дальше, отче дорогой, заставят тебя поклониться истукану.

– Это какому же?

– Золотому. Или медному. Или железному – какая разница. Воздвигнут и скажут: вот тебе, отец Никандр, бог, и ему одному только отныне служи.

– Не буду! – едва ли не в ужасе отпрянул о. Никандр, и доброе лицо его, до половины, правда, скрытое обильной бородой и густыми усами, выразило решимость до смерти стоять за веру православную. – Вот те крест, не буду! – И, перекрестившись, он поклонился раке с мощами преподобного, возле которой какой-то шустрый малый в кожанке прилаживал треногу для фотоаппарата.

– Тогда Навуходоносор велит бросить тебя в печь, – не колеблясь, предсказал о. Петр.

– На все воля Божия, – покорно кивнул о. Никандр. – Не вечно нам жить как у Христа за пазухой. Надо и пострадать.

Были священники из соседних сел со своими духовными чадами; чуть в стороне стояла шатровская братия, числом, неведомо зачем сосчитал о. Петр, семь человек; паломники, несмотря на тяготы нынешней жизни отовсюду стекавшиеся в обитель, к мощам преподобного, за его незримой, но сильной поддержкой, некоторые же – за исцелением. Был там привезенный тихими родителями мальчик с большой, наголо стриженой головой, из стороны в сторону мотающейся на тоненькой шейке, и время от времени ухающий, как филин в ночном лесу; был мужик лет пятидесяти с улыбчивыми синими глазами и сухой правой рукой; незрячая девушка с полным белым лицом.

По молитвам преподобного Симеона помоги им, милосердный Боже! Как исцелил Ты бесноватого в капернаумской синагоге, и в субботу словно живой водой сбрызнул десницу у сухорукого, и отверз очи двум слепцам, вопившим к Тебе: «Помилуй нас, Иисус, Сын Давидов!», – так и наша бедная земля пусть станет землей Твоих чудотворений. Припадающим же к Тебе людям ее не вмени в новый грех разорение гроба Твоего угодника. Коли взыскиваешь – взыскивай с жестоких и сильных, а стадо Твое покрой заступничеством Твоим. Достоверно, несомненно и неоспоримо, что Ты здесь присутствуешь. Тогда взгляни нелицеприятным взором на столпившихся возле раки людей, обутых в сапоги с подковками, звонко цокающими о каменный пол. Замечаешь ли на их лицах сквозь выражение напускной серьезности и даже суровости (оттого они все насупились и глядят бирюками) вдруг проскальзывающую самодовольную усмешку? И различаешь ли в ней, этой усмешке, гадкую ухмылку вечного Твоего противника, торжествующего победу над Тобой здесь и по всей России?

Впрочем, вопрос глуп.

Смятение сердца.

Крайние обстоятельства.

Неизбежный вопль к Небу.

Да, да, тысячу раз да – все Тебе ведомо: умысел злодея, слезы вдовицы и молитва праведника. В ожидании Твоего неподкупного суда пребываем и под равномерное уханье несчастного мальчика беспомощно наблюдаем деятельную возню чужих людей возле дорогого нам гроба и расставленную повсюду стражу, милиционеров с оружием, из которых один совсем юный не отрывает взгляда от образа Владимирской Божией Матери, отвечающей ему взором сострадания и любви.

– Отец Иоанн! Отец Иоанн! – завидев старшего Боголюбова, призывал его о. Михаил Торопов, скорбеевский священник, владыкой недавно назначенный благочинным. – Вам послушание как среди нас старейшему… Пойдемте.

Он увлек о. Иоанна за собой, одновременно толкуя ему, что по долгу защиты всеправославной святыни, каковой являются мощи преподобного, следует заявить письменный протест против назначенного вскрытия. «Кому… протест-то?» – едва поспевал за грузным, но быстрым на ногу благочинным старик Боголюбов.